— Которая, ваше превосходительство?

— Та, что повыше.

— Восточная рабочая. Их у фрау Белинберг много.

— Позовите ее сюда.

— Слушаюсь.

Астафьев застучал каблуками по каменным ступенькам. Благовещенский иронически посмотрел на Власова: «Вот кобель! И тут не может!..»

Власов тихо сказал Благовещенскому:

— Я хочу поговорить с ней.

Благовещенский кивнул не головой — всем корпусом и молча ушел. Астафьева просить было не надо — он отлично изучил шефа.

Власов приблизился к Рябининой, подал руку:

— Здравствуйте, Кира.

— Вы ошиблись, герр генерал. Меня зовут Варвара… Варвара Рябинина.

Власов засмеялся:

— Ошибся? Что вы! Вам, Кира, не надо меня бояться. Узнали меня? Я Власов, Андрей Андреевич. Помните Ялту, санаторий «Аэрофлот»? Я был один, а вы с мужем.

— Никогда там не была.

— Не упрямьтесь, Кира. Вам ничто не угрожает.

— А я ничего не боюсь. Вы принимаете меня за другую.

— Вы знаете, где ваш муж?

— Мой, по всей вероятности, на фронте, а где муж вашей знакомой Киры — я не знаю…

— Допустим, вы не Кира, как вы попали сюда?

— Что вас удивляет? По сообщению герра Геббельса, миллионы восточных рабочих изъявили желание добровольно поехать на работу в Германию. Я одна из них.

— Я спрашиваю, как вы попали в имение фрау Белинберг.

— Очень просто: управляющий выбрал меня на бирже острабочих. Я могу идти? У меня много работы, герр генерал, а ваша невеста очень требовательна и строга.

Власов сухо разрешил:

— Идите.

Рябинина спустилась во двор. У раскрытых дверей кладовой ее ждала Козихина.

— Кира! — громко окликнул Власов. Рябинина не обернулась.

— Рябинина! Подойдите ко мне!

«Что ему надо?»

Недоуменно пожала плечами, вернулась:

— Слушаю вас.

— Давно вы в Германии?

— Целую вечность, — грустно усмехнулась Рябинина.

— А если без лирики? Точно?

— С тысяча девятьсот сорок первого.

— Где взяты в плен?

— Я невоеннообязанная.

— Последнее место жительства в России?

— Город Львов, герр генерал.

— Ваш личный номер?

— Сто тринадцать тысяч семьсот шестнадцать, герр генерал.

— Можете идти, — торопливо сказал Власов — на террасу вышли фрау Белинберг, Фердинанд, Вейдеманн, Астафьев.

— Андре! Мне стало легче.

— Я рад, дорогая. Мне было очень грустно покидать вас больную.

— Уезжаете?

— Пора. Дорогая Адель, у меня к вам небольшая просьба… У вас есть восточная рабочая. Я прошу вас разрешить передать ее в распоряжение моей охраны.

— Она что-нибудь сделала против вашей безопасности? — вмешался в разговор Фердинанд.

— В некотором роде.

— Хорошо, дорогой Андре. Макс, распорядитесь.

— Кто вам доставил неприятности, генерал? — настороженно спросил Вейдеманн. — Может, я справлюсь сам? Обещаю достойно наказать виновную.

— Ее номер сто тринадцать тысяч семьсот шестнадцать. Фамилия — Рябинина.

— Если генералу эта женщина необходима… — Вейдеманн подчеркнул последнее слово: — Если необходима, мы охотно отдадим.

Астафьев уловил иронию Вейдеманна.

— Это военная необходимость, господин управляющий, — вмешался он. — Я прошу передать в наше распоряжение еще одну русскую — Козихину.

Власов искоса глянул на поручика. Вейдеманн тем же подчеркнутым тоном спросил:

— Это тоже военная необходимость?

— Да, — твердо ответил поручик. — Это продиктовано безопасностью генерала Власова.

— Кроме этого, — предупредительно сказал Власов, — полагаю, можно произвести замену. Я похлопочу. Кого вам лучше прислать: мужчин, женщин? Мужчин немного сложнее, их требуют на заводы.

Тридцать первого августа 1944 года наши войска вступили в Бухарест. Я представил, что творилось в этот великолепный летний вечер в Москве: салют, радостные толпы на Красной площади.

Я вспомнил и ночь с 22-го на 23 июня 1941 года. Мы с Надей сидели у приемника. Был тогда у нас так называемый ТНБ — новинка предвоенного времени, коричневый прямоугольник, вытянутый в высоту. Сначала мы слушали Берлин — передавали речь Гитлера, сопровождавшуюся ревом, овациями. Потом я поймал Бухарест — мужской голос пел веселую песенку под типичный румынский оркестр. Надя сказала: «Веселятся!»

В Бухаресте в ту ночь веселились — никакого затемнения, впереди короткая война с Россией. На наши города падали бомбы, лилась кровь — в Бухаресте веселились. А сейчас?.. Я был далек от злорадства, понимал, кто обманул румынский народ, кому это было выгодно, и все же: «Торговали — веселились, подсчитали — прослезились!»

Румыния объявила войну Германии. Очередь была за Венгрией.

На карте в кабинете Трухина фронт, удерживаемый немецко-венгерскими войсками, начинался в румынской части Бавета, проходил через Арад на Ораде, поворачивал на восток к Клужу, шел вдоль границ Трансильвании, огибал с севера Брашов и, образуя Секлерский выступ, уходил по Восточным Карпатам к району, где скрещивались границы Румынии, Словакии и Венгрии, — почти тысяча километров фронта.

Трухин, и в пьяном виде способный мыслить по-военному, поделился со мной:

— Настоящая оборона только в районе Клужа. Здесь группа «Трансильвания»… — Он прикинул что-то в уме. — Да какая там группа, всего одна кавдивизия СС под командованием бездарного группенфюрера Флепса. А тут остатки армии генерала Фреттер-Пико… — Он махнул рукой. — Венгры ненадежны, помяните меня, побегут и, как румыны, будут стрелять в спину немцам. Надоело им воевать за Великую Германию…

И неожиданно сменил тему:

— А Андрей Андреевич свадьбой занят… Какое безумие!

Сообразив, что сболтнул лишнее, открыл дверцу шкафчика, достал бутылку коньяку.

— Согрешим, господин Никандров?

Пусть объяснят психологи, почему именно в этот момент я вспомнил мою Надю, детей. Какая-то сила перенесла меня в Алексино, я увидел свою школу, залитую вечерним солнцем, — стекла нестерпимо ярко горят, словно в здании пожар, до меня донесся запах влажной после дождя земли. Надя идет с детьми, и наш пес, славный умный Дик, бросается ко всем по очереди. Я услышал, как дочка, защищая своего любимца, сказала: «Наш Дик — настоящая овчарка. Только ему забыли накрахмалить уши, вот они и не торчат». Сколько раз я это слышал…

— Ваше здоровье, господин Никандров!

И все ушло… Да была ли она, моя прошлая жизнь? Есть ли у меня жена, дети? Что это такое — Алексино? Было, все было и есть сейчас, только очень все это далеко от меня, немыслимо далеко, и между нами фронт…

— Ваше здоровье, Федор Иванович!

— Да вы не расстраивайтесь, Павел Михайлович. До конца еще далеко.

Утром я встретил Закутного. По его виду понял — он переполнен новостями, и, очевидно, я был первый, кто подвернулся ему, он никому не успел рассказать, его прямо-таки распирало.

— Слышали? — оглянулся и проговорил он шепотом. — Наш-то председатель?! Дела побоку, к невесте коньяк жрать, а попутно свою бабью коллекцию увеличил…

— Да что вы, Дмитрий Ефимович, до этого ли ему сейчас?

— Вот именно-с! Кому до чего, а бешеному кобелю семь верст не крюк. Привезли двух баб. Одну для самого, другую для Астафьева. И, представьте, Андрей Андреевич совершенно всякий стыд потерял, держит мамзелю в своих апартаментах, под охраной. Сам сейчас видел, какой ей завтрак понесли, словно министру, на подносике, под накрахмаленной салфеточкой. А если разобраться, какая-нибудь прости господи…

Признаюсь, тогда болтовне «Мити» я не придал никакого значения. Меня в тот момент больше всего интересовала судьба взятого в плен подполковника Алексея Орлова. Я торопился к Власову, чтобы вместе с ним еще раз увидеть Орлова. Поэтому я постарался как можно скорее отделаться от Закутного.