— Георгий Николаевич! Зачем?

— А вам что, трудно это подписать? Поди проверь, живут или не живут, а вроде бы есть.

Показывать проект Власову ходили Трухин и Ковальчук. Вернулись довольные: «Все в порядке. Благословил». А все труды оказались напрасными.

Крегер прочел одобренный Власовым проект и искренне удивился:

— У нас свой готов! Полюбуйтесь.

Власов прочел «манифест», сочиненный в главном управлении имперской безопасности, и с обидой сказал:

— Это чересчур по-немецки!

Крегер отпарировал:

— Писал ваш… Господин Майкопский. Ну ладно, я и ваш проект покажу.

Гиммлер одобрил текст Майкопского: «Короче. Яснее. Энергичнее!» Но выдумка насчет «живущих в СССР» рейхсфюреру понравилась. «Внесите».

Жиленков торжествовал: «Я говорил!»

В Прагу ехали по разрядам. По первому — двое в купе — поместили будущих членов комитета, они все уже были известны, поскольку Гиммлер перед отъездом утвердил список, по четверо ехали будущие начальники отделов, а все остальные в общих вагонах. Всех поразило — нет Власова. Посыпались вопросы: «Что с ним? Заболел?» Жиленков и Малышкин молчали, сами не знали, в чем дело.

Проскочили через небольшие тоннели. Кто-то сказал: «Вот у нас около Туапсе…» Его перебил желчный, скрипучий голос: «Где это у нас?»

Минут через сорок прибыли в Цоссен. Там прицепили «особый вагон», в нем находились герр Власов, Крегер, Штрикфельд, Майкопский, Адель Белинберг и комендант Хитрово.

Претендентка на звание «первой фрау Остланда» пожелала лично присутствовать на торжественном введении будущего супруга в высокий ранг председателя объединенного комитета.

Когда весть — «Власов нашелся» — дошла до перворазрядников, Жиленков, обиженный тем, что в «особый вагон» попал не он, а Майкопский, грубо пошутил:

— Наш атлас не уйдет от нас!

Трухин, давно ждавший повода «ударить проходимца по мягкому месту», вежливо осведомился:

— Кого вы имели в виду, уважаемый Георгий Николаевич?

— Герра Хитрово, — быстро сообразив, чем пахнет вопрос Трухина, ответил Жиленков. — Да-с, именно его-с…

В вагон-ресторан пускали лишь особ первого и второго разряда, кормили без карточек. Малышкин и Закутный опасливо посматривали на Трухина — он ввалился в ресторан первым, сразу потребовал шнапса.

— Надерется наш Федор! — с отчаянием произнес Закутный. — И нам за него, черта долговязого, попадет.

— Беспременно надерется, — согласился Малышкин. — Я и сам бы с удовольствием напился. Тоска смертная…

Прага, осенняя, мокрая, встретила хмуро. На крытом перроне, похожем на большой ангар, темнота: окон нет, а через стеклянную крышу в паутине переплетов свет не доходит. Да и какой там свет, когда небо в грязно-серых тучах — ползут, задевая трамвайные мачты.

Прошли тоннелем, освещенным одной лампочкой, чуть не натыкаясь друг на друга. Поднялись в вестибюль перед главным входом — и нате вам, пожалуй, куча полицейских и немецких солдат, и все с автоматами. Закутный с опаской шепнул Малышкину:

— Это уж не почетный, а просто караул…

Увозили с вокзала тоже по разрядам: высшим подали легковые автомобили, остальных под конвоем полицейских и автоматчиков усадили в автобусы. Только отъехали, на автобус налетела немецкая военная машина, и пришлось остановиться. Шофер военной машины, обер-ефрейтор, бранился женским писклявым голосом. Ни в чем не виноватый шофер автобуса, пожилой чех, стоял у дверцы — руки по швам, молчал.

Полковник Зверев тихо произнес:

— Вот стервец…

К нему подошел автоматчик, спросил по-русски:

— Что ты сказал? Кто есть стервец?

Никто больше до гостиницы не произнес ни одного слова, молча смотрели в окна: народу на улицах мало, чехи бредут по краю тротуара, опустив головы. Во встречных трамваях чехи только на площадках, в вагонах немецкие военные — два, три, но все равно чехи не входят. У магазинов очереди, люди стоят под зонтами, у некоторых на плечах одеяла.

Жить тоже устроили по разрядам. Власову с Аделью отвели апартаменты в «Кроне», будущих членов комитета разместили в «Европе» в отдельных номерах, «мелочь» отвели в маленький отель на улице Овенска, поместили по трое в одной комнате.

За завтраком выяснилось, что Майкопского нет ни в «Кроне», ни в «Европе». Жиленков, всегда и во всем завидовавший бывшему адвокату, с ехидством заметил:

— Он, наверно, во дворце Печека.

Это неподалеку от вокзала.

— За что же ему такая честь? — спросил Трухин.

Закутный, знавший, что во дворце Печека размещено гестапо, укоризненно покачал головой:

— Доведут вас ваши штучки, Георгий Николаевич.

День накануне заседания посвятили осмотру Праги. И опять все по разрядам — кого повезли в легковых автомобилях, а кого в автобусах. Поднялись на холм, оттуда полюбовались видом на Прагу, благо чуть-чуть разветрилось и стало посветлее. Походили по Градчанам, осмотрели Старо Место, собор святого Вита, Карлов мост, постояли у «Минуты», посидели в пивной «Золотой тигр» — сразу всем места не хватило. «Мелочи» пришлось дожидаться, пока перворазрядники выпили по кружке «Пильзенского светлого» и съели по две шпикачки. И снова «мелочь» обидели — для них в маленькие кружки вместо «Пильзенского» нацедили какой-то немыслимой бурды и шпикачек дали только по одной, холодной.

Вечером Трухин пошел побродить по затемненному городу в надежде найти какое ни на есть развлечение. В темноте на Вацлавской площади набрел на маленькую — он любил маленьких женщин — проститутку. Она предложила зайти к ней.

Объяснились по-немецки.

— Совсем недалеко, герр. На Степанской, за углом.

Трухин подумал: «Заведет, стерва, во двор, а там ее «кот» меня прихлопнет».

Женщина, видно, поняла, о чем он думает, потянула за рукав:

— Не бойтесь, герр. Никто вас не обидит.

И добавила:

— И я чистая. Идемте, пан.

«Была не была», — решил Трухин.

Долго шли двором, поднимались по ступенькам, снова опускались. Проститутка торопливо вела Трухина за руку. Неожиданно раздались крики: «Хальт!» — хлопнули выстрелы. Трухин перепугался, даже вспотел: «Влип!» Но проститутка облегченно шепнула: «Пришли!»

Все оказалось прилично, даже по-семейному. Хозяйка сказала, что ее зовут Марта и что ей двадцать пять лет. Трухин усмехнулся — на вид ей было явно за сорок. Марта предложила на выбор — кружку пива или чашку кофе, понятно, эрзаца. Гость потребовал и то и другое.

Выполнив свои обязанности, женщина начала деловито одеваться.

— Зачем торопишься? — справился гость.

— Я провожу вас, иначе вы не найдете выход на улицу. А то после десяти, сами знаете, патруль — и к Печеку, а там гестапо…

— Что ты говоришь! Вот не знал. — У Трухина перехватило горло, он только сейчас понял слова Жиленкова, сказанные за завтраком. «Черт меня дернул лезть не в свое дело… Этот Майкопский — сила».

— Ну, если так, я у вас до утра.

— Тогда еще кофе, — предложила Марта.

— Ну, давай.

Марта все рассказывала и рассказывала.

— Чем я вас могу угостить? Серый хлеб да джем из свеклы. Обедаю я в столовой, я ведь работаю машинисткой в трамвайном управлении, в столовую я сдаю свой паек, забирают все, мне оставляют рыбий жир, а он противный, китовый, и немного овощей. Мы, пражане, привыкли к кафе. Мой отец дружил с паном Ирши Слимаком, он жил здесь, в Праге, на улице Молакова, дружил почти сорок лет и ни разу не переступил порога его дома. Отец говорил: «Дом, семья — это личное дело пана Слимака. Мой дом, моя семья — мое личное дело». Они сорок лет встречались в одной и той же пивной. Дамы — те в кафе. Было у нас такое «Славия», дорогое, но зато шикарное. В «Метро» собиралась интеллигенция, в «Унионе» — поэты, читали стихи… — Марта вздохнула. — Я была там всего один раз, с моим Душаном… Потом все кончилось… Скоро рождество, одно расстройство. Бывало, по всей Праге стук — выколачивают мебель, ковры. Все чистят, дверные ручки, как золото. А в магазинах! Свиные головы такие чистенькие, прямо поцеловать тянет. Колбасы толщиной, ей-богу, не вру, в полметра, длиной во всю витрину, такое, знаете, колбасное бревно. И на каждом углу продавали живую рыбу. В сочельник на столе должен быть карп. И цветы, цветы.