— В огороде бузина, а в Киеве дядька! — выкрикнули из заднего ряда.

— Это только вы, товарищ, думаете, что к нашим делам события на Западном фронте не имеют отношения. Чем больше потерь будет у германской армии, чем меньше успехов, тем надежнее мы можем рассчитывать на мирную передышку, которую получили по Брестскому миру…

— Черта с два!

— Сошлюсь на факты. Сегодня с вашего вокзала отправились в Берлин сотрудники первого советского посольства. В ближайшие дни в Москву приедет немецкий посол. Немцы долго не решали вопрос об обмене послами, а тут сдались. Сопоставьте эти факты — потери немцев на Западе и уступчивость в разговорах с нами, — тут есть над чем поразмыслить, и прежде всего над тем, что Советское правительство правильно поступило, подписав Брестский мир. Что вы скажете, товарищ?

— Я потом выскажусь…

— И еще есть факты, которые ободряют нас, внушают большие надежды. В Берлине, Вене, в Брюсселе и во многих других городах Западной Европы проходят демонстрации, митинги в защиту мира, в защиту нашей молодой Советской республики. Рабочий класс за нас, дорогие товарищи!..

Хлопали бурно, долго. Кто-то крикнул:

— Алфеев! Вылазь! Высказывайся!

Смидович жестом успокоил собрание, сделал небольшую паузу, и в наступившей тишине особенно ясно прозвучали его слова:

— Но наше положение, товарищи, очень тяжелое. Еще не разгромлена внутренняя контрреволюция, нас уже сейчас душит голод, а до нового урожая далеко, впереди самые тяжелые месяцы. Хлеб в стране есть, но его прячут, гноят те, кому не по нраву Советская власть, кому диктатура пролетариата — нож в сердце… Седьмой съезд партии избрал в Центральный Комитет Бухарина, Урицкого, Ломова, а они в такое очень тяжелое для Советской власти время отказываются работать, заявляя, что не хотят разделять ответственность за последствия Брестского мира…

— Вроде как наш Лиходеев: как работа потруднее, так у него или теща в испанке, или жена животом мается! — крикнул кто-то.

После Смидовича выступали многие, но Алфеев отказался.

— Я вас не понимаю, а вы меня не поймете, — со злобой сказал он и ушел.

Последние слова резолюции, самые главные, самые нужные, были просты: «Общее собрание поддерживает и одобряет правильную политику Советского правительства».

Внесли дополнение:

«Призвать «левых коммунистов» к порядку, чтобы не мешали».

Резолюцию приняли единогласно. В заключение спели «Интернационал».

После собрания секретарь ячейки крепко пожал Андрею руку:

— Поздравляю! Только не забывай про наши мастерские.

— И я поздравляю, — сказал Петерс. — А забыть — не забудет.

До Триумфальной площади шли вместе. Петерс спросил:

— Ты Алфеева знаешь?

— Который все выкрикивал? Нет, не знаю. Контра!

— Не изучив человека, никогда не торопись с выводами, Андрей, иначе из тебя не получится настоящего коммуниста, а следовательно, и настоящего чекиста. Я узнал, что у Алфеева трое малолетних детей, голодных и раздетых, и жена в больнице. И сам — заметил? — в чем только душа держится. Трудно Алфееву сознательным быстро стать. Помочь ему надо в этом.

— Нас тоже трое было, когда отца на каторгу отправили.

— Люди бывают разные и среди рабочих. Повторяю — это одна и важнейших заповедей чекиста: никогда не торопись с выводами. И даже когда убедишься, что такой-то действительно, как ты говоришь, контра, обязательно выясни: а почему он докатился до этого? Может; быть, настоящий-то враг за его спиной? А этот в чемто не разобрался, поправить его можно, на ноги поставить? Всегда помни, Андрей: мы трудимся ради человека, боремся за человека…

Днем двадцать третьего апреля Петерс вызвал нескольких чекистов, в том числе Мальгина и Мартынова.

— Получено сообщение из Орши, — сказал он, — что сегодня в Москву проследовал поезд германского поела графа фон Мирбаха. Завтра он прибудет в Москву. Встречать посла — дело дипломатов, наша обязанность — предотвратить нежелательные эксцессы. А они вполне возможны. Вы входите в группу, которая и должна все предусмотреть. Старшим назначен я. Выслушайте, что надо сделать уже сегодня.

На перрон вышли Председатель ВЦИК Яков Михайлович Свердлов и секретарь и член Президиума ВЦИК Варлаам Александрович Аванесов.

День выдался, настоящий весенний — теплый, ясный. Свердлов в неизменной кожаной тужурке, из-под нее виднелась белая рубашка с галстуком. Посольский состав — шесть пассажирских вагонов, шесть товарных и два ледника — подходил медленно, осторожно.

Поезд еще не остановился, а с площадки коричневого пассажирского вагона ловко спрыгнул молодой, красивый, хорошего роста немецкий офицер и медленно пошел рядом, держась рукой за начищенный до блеска бронзовый поручень.

Свердлов и Аванесов остановились шагах в пяти от коричневого вагона. Вперед прошли Карахан, знакомый с Мирбахом по Петрограду, где граф во время Брест-Литовских переговоров возглавлял особую миссию, и переводчик.

Офицер что-то тихо сказал по-немецки, и на площадке показался посол.

Графу Вильгельму фон Мирбаху шел сорок восьмой год, но он выглядел гораздо старше. Синие круги под глазами, набухшие веки, щеки в склеротических жилках — видно, граф в жизненных удовольствиях себе не отказывал. И походка не по возрасту — медленная, шаркающая.

Пока переводчик излагал послу краткое приветствие Свердлова, Алексей Мальгин показал Андрею глазами на вагоны-ледники и шепнул:

— Знает граф, что в Москве есть нечего, с собой провиант захватил. Наверно, с Украины салом да маслом набили.

Вскоре посол, сотрудники посольства, среди которых, к удивлению русских, шестеро были в турецких фесках, и советские руководители покинули перрон. Из немцев осталось несколько человек, среди них офицер, первым ступивший на московскую землю, и еще один офицер, помоложе.

Офицер постарше, видимо, догадался, что молодые парни в штатском оказались около посольского состава не ради простого любопытства. Он подошел к Мальгину и Мартынову, козырнул и что-то сказал по-немецки. Андрей отрицательно мотнул головой: мол, не понимаем. По красивому, гладкому лицу офицера пробежала легкая, едва заметная усмешка, но умные серые глаза сразу выразили полное доброжелательство, и офицер сказал по-русски:

— Разрешите представиться: обер-лейтенант Отто фон Роне. Оставлен здесь для сохранения в порядке нашего имущества.

Алексей Мальгин ответил за себя и за Андрея:

— Очень приятно! Мальгин.

Алеша Мальгин подтянулся, как будто даже стал выше. Но больше всего Андрея удивил голос Мальгина — в нем не было и тени обычной шутливости, он звучал ровно, спокойно, с достоинством.

— Если вам, обер-лейтенант, потребуется наша помощь, мы к вашим услугам.

Фон Роне на секунду задержал взгляд на Андрее и представил второго офицера:

— Лейтенант Балк. Направляется в город Ярославль председателем комиссии по делам военнопленных.

Балк молча поклонился, потом бросил что-то по-немецки.

Вскоре посольский состав был отведен на запасный путь и сдан под охрану пришедшей смене.

Андрей и Мальгин медленно, отдыхая после беспокойного дня, брели по Тверской.

— Буду учить немецкий язык, — неожиданно сказал Андрей. — И вообще, языки буду учить. А то словно немые. Видел, как он чуть не заржал над нами?

— Видел. Учи. Пригодится. Я немецкий слабо, но знаю. Я питерский, а у нас их там до войны тысячи жили. Знаешь, что ему Балк сказал про нас? «Осторожнее, обер-лейтенант, это молодчики из ВЧК». Нюх у него собачий.