Когда-то после радостных слов: «Угроза воздушного нападения миновала! Отбой!» — мальчишки бросались подбирать осколки, теперь никто не обращал внимания, надоело. Осколки убирали дворники.

Отмечалась двадцать четвёртая годовщина Октября.

Кто бывал на торжественных заседаниях в Большом театре, тот знает, какая атмосфера царила перед началом и в перерывах. Люди собирались известные на всю страну, серьезные, деловые — руководители наркоматов, предприятий, организаций, знаменитые рабочие, колхозники, ученые, артисты, художники. Здоровались, обнимались, иные, проводя всю жизнь в хлопотах, заботах, только тут и встречались…

А иной раз кое-кто, тут дела хозяйственные решал, причем такие, о которых до этого месяцами спорили и никак решить не могли, а тут договаривались за пять минут — обстановка товарищества, единства помогала убрать все мелкое, что мешало.

И всегда перед началом стоял веселый гул.

На станции метро «Маяковская» было тихо. Не слышно даже сухого, резкого хлопанья зениток — глубина солидная.

Медленно подошел поезд. Прибыли члены правительства, Государственного Комитета Обороны, Сталин. Тишину разорвали аплодисменты. Сталин поднял руку: «Не надо! Нынче не до аплодисментов».

В Архангельске, в Казани, в Тбилиси, в Иванове, в тысячах городов и сел, в штабах полков, дивизий, корпусов, армий, в матросских кубриках, на подводных лодках, на заводах, где собирали танки, в эшелонах, идущих с курьерской скоростью на запад, в госпиталях — всюду, где работало радио, люди произносили:

— Тише! Тише!

Ждали — сейчас будет говорить Сталин. Над страной летел знакомый каждому глуховатый голос, вселявший надежду, уверенность:

— Никогда еще советский тыл не был так прочен, как теперь. Вполне вероятно, что любое другое государство, имея такие потери территории, какие мы имеем теперь, не выдержало бы испытания, пришло в упадок…

— Верно, товарищ Сталин, правильно!

— Наша армия действует в своей родной среде, пользуется непрерывной поддержкой своего тыла…

— Правильно! Совершенно верно!

— Немецкие захватчики хотят вести истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат…

— Получат!

— Никакой пощады немецким оккупантам! Смерть немецким оккупантам!

— Смерть! За все заплатят, за все!

Позднее, после перерыва, торжественный, праздничный голос:

— Выступает народный артист СССР Максим Дормидонтович Михайлов… Взрыв аплодисментов.

— «Вдоль по Питерской…»

— Слышите, товарищи? Вы слышите? Поет Михайлов! Значит, порядок!

— Порядок! А вы что думали?!

Ветер! Ветер! Холодный, пронизывающий до костей. Ветер кидает сухой снег в строгие лица неподвижно стоящих на Красной площади солдат.

Небо над Москвой заволокли серые, свинцовые тучи.

«Может, и лучше?.. Плохая видимость!»

Восемь часов. Кто это там первый появился на трибуне Мавзолея? Неужели?

Из Спасских ворот на коне выехал Буденный.

— Товарищ Маршал Советского Союза! Войска для парада в ознаменование двадцать четвертой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции построены. Командующий парадом — командующий Московским военным округом генераллейтенант Артемьев.

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуйте, товарищ Маршал Советского Союза!

— Поздравляю вас с праздником!

— Ура! Ура! Ура!

И была произнесена Сталиным речь:

— Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики… Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии. Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!..

На Бородинском поле снова бой. В подмосковных селах и городах — бой!

Прямо с парада, с Красной площади — в бой, на фронт, проходивший по реке Наре, Истре, по каналу Москва — Волга, под Крюково, Дубосеково.

Многие не вернулись.

Солдаты, офицеры и генералы 16-й, 19-й, 24-й, 32-й армий — живые, вышедшие из вяземского окружения, погибшие, попавшие не по своей воле в плен, все выполнили свой долг, помогли отстоять Москву.

Они дрались до последнего патрона, до последней капли крови. Дрались раненые, дрались умирающие. Они затормозили наступление двадцати восьми немецких дивизий, остановили их под Вязьмой, помогли погасить «Тайфун», пока другие армии готовились к великой победоносной битве.

Честь им и слава, как и всем тем, кто стоял под Москвой, кто отстоял столицу!

В тоскливые, однообразные дни врезались дни ужасные, немыслимые.

В Вязьме в госпиталь для военнопленных, куда перевели Лукина, привезли вскоре раненого полковника артиллерии Евгения Николаевича Мягкова.

Врач, наш, советский, осмотрел.

— У вас гангрена. Понимаете?

— Ясно, доктор.

— Необходимо ампутировать ногу.

— Высоко?

— Выше колена.

— Надо — так надо. Если не отнять — помру?

— Наверняка. Гангрена.

— А если отнимите, поживу?

— Полностью гарантий нет.

— Шанс есть? Хоть один?

— Что вы, Евгений Николаевич? Больше.

— Режьте!

— Только у нас ничего нет, никаких анестезирующих. Понимаете — ничего.

— По живому будете?

— Да.

— Режьте.

Врачи — наши, пленные, сестры — тоже наши девчата. А старшая сестра — немка, поставлена для контроля.

Полковник все просил доктора:

— Доктор, милый, поскорее. Очень прошу, поскорее.

Девчата плакали. Инструмент подают, а сами ревут. А он все свое:

— Поскорее!

Немка, длинная, худющая, лицо темное, глаза скучные, сначала молчала, потом начала торопить хирурга:

— Шнель, шнель.

Принялась вытирать пот со лба у Мягкова своим платком с кружевцами. И не выдержала — грохнулась в обморок.

Мягков ночью потерял сознание и все кричал:

— Маруся, Маруся!..

Немка подходила, давала пить, и не воду, а по ее распоряжению приготовленный клюквенный морс. Раненые слышали, как она несколько раз сказала:

— Майн либер. Майн либер.

Утром полковник Мягков умер.

Из Вязьмы Лукина перевезли в Смоленск. Везли на пятитонном грузовике. Носилки поставили на пол кузова. На скамейках, установленных вдоль бортов, сидели солдаты, упираясь ногами в носилки с обеих сторон. Один сапог очутился возле подбородка Лукина, и все лезла в глаза стертая подкова. Шоссе изрыто, грязь замерзла до окаменелости. Мотало вправо, влево, подбрасывало вверх — молотилка, не машина. Охрана не случайно уперлась в носилки — видно, не впервой ехали, знали, как тут кишки выматывает.

Вдобавок, только отъехали, забесилась вьюга.

Солдаты по очереди прятались в кабину — отогреться, прикладывались к фляжкам, жевали бутерброды, курили. Лукина мутило: хоть разок затянуться!

Въехали в разбитый, сожженный Смоленск. Кажется, вот тут, где сейчас развалины, совсем недавно командующий войсками 16-й армии генерал-лейтенант Лукин принимал единственное пополнение. Прибыли тогда из Горького две тысячи солдат, офицеров, политработников — большинство рабочих, коммунистов.

Распределяли их мизерными дозами, как живую воду в сухой, прокаленной степи, — по двадцать — тридцать человек на полк. И эти люди, многие уже немолодые, снявшие шинели после гражданской войны, сотворили чудо — дрались храбро, дерзко, а главное, умело сцементировали уставших от отступления бойцов. Это с их помощью немцы начали соображать, что Россия — не место для увеселительных прогулок.