Шрам у него задергался.
Андрей понял, что гость спорит с отцом по поводу Брестского договора.
— Ну, если ты прочел, как надо, тогда должен знать, что немцы оставляют за собой Польшу, Эстонию, Латвию, Литву…
— Знаю.
— Рижский залив у немцев. Рига у немцев. Либава и Виндава тоже у них. Все, за что Россия пролила столько крови, все, при этом совершенно добровольно, твой Ленин отдает немцам. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю.
— Поразительно! Человеку наступают на мозоль, а он говорит мерси! Армии у России быть не должно! Украина отходит от России и становится «территорией», слышишь — территорией в кавычках, зависимой от Германии. Ты и это понимаешь?
— Понимаю.
Дюшен тыкал пальцем в бумажки, лежавшие на столе:
— Батум отдать туркам. Военные корабли Черноморского флота разоружить!
— Не только Черноморского. Все военные корабли.
Дюшен подозрительно посмотрел на Михаила Ивановича: «Что он — издевается? Не понимает ни черта, что происходит?» Стукнул огромным кулаком по столу:
— Все, что делали для русской славы Ушаков, Нахимов, Макаров, — все к черту! По-моему, вы с вашим Лениным просто сумасшедшие. Прочти хотя бы вот этот пункт: «Россия прекращает всякую агитацию или пропаганду против правительства или общественных учреждений Украинской народной республики». И это по поручению Ленина подписывают! Как это назвать?
Мартынов рассмеялся:
— А ты все такой же! Помнишь, в Манзурке становой Витковский запретил нам участвовать в кассе взаимопомощи. И ты, один из всех ссыльных, его послушал.
— Ну и что? Я дисциплинированный человек.
— Так вот, Дюшен, запомни, мы, большевики, в отношениях со становыми, жандармами не были дисциплинированными. Они запрещали говорить правду народу, а мы говорили и кое-чего, как видишь, этим добились… Немцы запрещают нам вести агитацию и пропаганду на Украине, а мы будем говорить правду народу и опять добьемся…
— Позорный, ужасный мир! Помяни меня — от России скоро останется Москва, да еще Рязанская, Нижегородская, Владимирская губернии и твой любимый Иваново-Вознесенск.
— Неплохой город, — шутливо сказал отец, — ладно, хватит спорить. Давай ужинать.
Дюшен тоскливо посмотрел на Михаила Ивановича:
— Неужели, Мартынов, ты не понимаешь, за какой мир сегодня проголосовали? За мир, унижающий Советскую власть.
— Совершенно верно, — ответил Мартынов. — Невероятно тяжелый, позорный, унижающий Советскую власть мир. Полностью с тобой согласен, но ты на этом ставишь точку, а я лишь запятую: унижающий, но не уничтожающий Советскую власть, а, наоборот, сохраняющий Советскую власть. Вот этого, самого главного, ты и не понимаешь.
Хлопнула дверь. Из прихожей донесся голос Нади:
— Конечно, можно. Ждет.
Вошел Анфим Болотин. Андрей не видел его с тех пор, как уехал из Шуи, но сразу узнал друга отца. Анфим обнял Андрея, поцеловал.
— Ничего себе дитятко! Верста коломенская… Ну, знакомь с женой… Я, Надя, его ругать собрался: у нас, в Иваново-Вознесенске, своих невест полно, а он на москвичке женился.
— Я кинешемская…
— Тогда все! Молчу! Выходит, наша.
— Сосватали? — спросил отец Анфима.
Болотин кивнул.
— Упирался я, а Свердлов говорит: «В Иваново-Вознесенске большевиков хватает, а в Ярославле…»
— Что еще вам Марат сказал? — вызывающе спросил Дюшен.
— Я вас не познакомил, — сказал отец. — Товарищ Болотин, а это, Анфим, товарищ Дюшен из Ярославля.
Анфим подал руку. Шрам у Дюшена задергался.
— Выходит, будем земляками? — заметил Болотин. — Вы там что сейчас делаете?
— Вы не ответили на мой вопрос: что вам еще Марат сказал?
Болотин усмехнулся:
— Яков Михайлович сказал, что у нас в Иваново-Вознесенске меньшевикам никогда не везло, а вот у вас в Ярославле им вольготно живется, и многовато их, и надо…
— Добивать?! - выкрикнул Дюшен. — Иного вам непримиримый Свердлов предложить не мог.
— Не торопитесь с предположениями, товарищ Дюшен, — спокойно ответил Болотин. — Никто вас добивать не собирается. Придет время, сами исчезнете…
Дюшен вскочил, ударом ноги распахнул дверь, с порога крикнул:
— Будь здоров!
— Озлобился, — усмехнулся отец. — А был хороший человек, храбрый. В Александровском централе бандита Ваську Клеща утихомирил. Тот напился и полез с ножом на политических. Это Клещ лицо ему испортил.
В окно стукнули.
Вошел широкоплечий, плотный солдат среднего роста, прическа ежиком.
Отец кивнул ему — видимо, они сегодня уже встречались.
Солдат посмотрел на Андрея, в голубых глазах сверкнули озорные искорки, — Андрей!
И, не дождавшись ответа, обнял его.
— Помнишь, как я тогда, в лесу, у тебя самый большой гриб сломал? Боровик?
Отец засмеялся:
— Где ему помнить! Ему в то время семи лет не было.
— Семь было Петьке, — поправил, улыбаясь, Андрей, — а мне десять. А Анфим Иванович вам тогда про огурец сказал.
— Ты смотри, — засмеялся крепыш. — Помнит!
Отец серьезно добавил:
— Выросли, пока мы по тюрьмам мотались.
— А где Дюшен? — спросил крепыш. — Ты говорил, что он к тебе собирался?
— Ушел… Только что.
— Не сошлись во взглядах, — шутливо объяснил Болотин. — Впрочем, Миша, сегодня он мог быть твоим союзником.
Крепыш засмеялся:
— Язва ты, Анфим.
— Почему язва? Ты против Брестского мира, и он против. Выходит, у вас общая точка зрения.
— Хочешь спорить, тогда давай, — ответил крепыш. — Только имей в виду: если ты еще раз рискнешь заявить мне, что у меня общая точка зрения с меньшевиками, я тебя так измолочу… — Вздохнул и грустно продолжил: — Жизнь покажет, кто прав… Но я и сейчас уверен, что пятьдесят пять большевиков, подавшие вчера заявление в президиум съезда Советов о своем несогласии голосовать за Брестский мир, искренне жалеют, что им пришлось выступить против Ленина. И я жалею… Впервые не согласился с Владимиром Ильичем… Но ты, Анфим, не клади меня вместе с меньшевиками в один мешок, даже с такими, как Дюшен:
— Не обижайся на меня, товарищ Фрунзе, — сказал Болотин.
Тогда, в марте 1918 года, никто не предполагал, что пройдет немного времени, и эта редкая в России фамилия станет известна всем. Тогда еще не было легендарного полководца, победителя Колчака и Врангеля. Напротив Андрея стоял человек в солдатской гимнастерке, подпоясанный черным ремнем с медной пряжкой, и, чего греха таить, в его облике не было ничего воинственного, ремень опущен ниже талии, сапоги давно не чищены, со сбитыми каблуками.
Но у Андрея защемило сердце, он даже растерялся. «Вот ты какой, товарищ Арсений! Так это ты дважды сидел в камере смертников! Ты стоял зимней ночью в кандалах на эшафоте!»
Андрею вспомнилось, что ему рассказывали об этом изумительно смелом, бесстрашном человеке.
Отец попросту сказал:
— Давайте, мужики, ужинать.
И подал Наде сверток:
— Тут наши пайки. Приготовь побыстрее, по-фронтовому.
Рано утром, когда все еще спали, Надя достала из-под подушки карманные часы — их тогда называли чугунными — и синий шерстяной шарф. Тихо, чтобы не разбудить гостей — они спали в соседней комнате, — сказала:
— С днем рождения, Андрюша.
— Спасибо, родненькая, — так же тихо ответил Андрей, целуя ее. — И где только ты раздобыла такую драгоценность?
— Часы папины. Когда он уходил на войну, не взял их, сказал: «Еще потеряю». А шарф сама связала.
— Давай не скажем никому, что у меня день рождения?
— А я, шептуны, не забыл! — весело сказал отец, входя в комнату. — Двадцать исполнилось! Совсем старик! — И подал Андрею полевую сумку. — Мне она не нужна, а тебе пригодится.
Анфим Болотин, узнав о семейном празднике, посокрушался, что не знал и не принес подарка, а Фрунзе, подмигнув старшему Мартынову, сказал:
— А я знал и принес!
И, озорно улыбаясь, вынул из брючного кармана браунинг.
— Подойдет?
Утро было холодное. Ночью намело сугробы. Дул резкий северный ветер.
