Утром, не смея поглядеть Алтухову в глаза, Родионов сказал:

— Саш, а может, поедем уже?

— Как? — спросил Алтухов, занятый тем, что вязал мушки на хариуса.

— Пешком пойдем.

— Нет, — Алтухов покачал головой, — пешком тут не дойдешь. Да и потом я не сделал еще ничего, но чует мое сердце, придет он скоро, никуда не денется — придет. Так что терпи, парень, сам напросился, вот и терпи.

Он сказал это таким тоном, что Родионов понял: настаивать, просить бессмысленно, но было в его голосе и нечто другое, таящее угрозу, и в тот момент, когда волосатый, могучий Алтухов снова склонился над маленьким крючком-двойником и стал грубыми ловкими пальцами обматывать цевье коричневой шерстяной ниткой, — в эту самую минуту Родионов с ясностью осознал, что попал в ловушку и никогда не вырвется из страшной молчаливой тайги, сгинет, как сгинул по молодости и глупости радостный черный пес.

Он ушел в зимовье, лег на нары и пролежал так до самого вечера, слушал, как Алтухов готовит обед, и думал, что даже Алтухова видеть ему неприятно и он давно остался один в этом зимовье, в тайге, один на один со зверем.

Алтухов не приходил очень долго. Настала ночь, Родионов засветил лампу, но потом ему пришло в голову, что так он будет виден издалека, и он сидел в потемках, ни о чем не думая и ожидая невесть откуда избавления. Это ожидание было таким мучительным, что снова и снова он подходил к двери, проверял, хорошо ли она заперта, его била дрожь, он не мог ни лежать, ни сидеть и ходил по зимовью, как по загону.

Кто-то шел. Шел по тайге очень тихо, но слух Родионова настолько обострился, что он слышал, как проминается трава под лапами крадущегося зверя, как сломался сучок на сосне и качнулась ветка молодого кедра, шаги эти были ближе и ближе, он похолодел, а потом отошел к двери и встал рядом с ней. На крыльце кто-то затопал, стал срестись в дверь и греметь засовом.

— Кто там? — вырвалось у Родионова из самой гортани.

За дверью не откликались.

— Саша, это ты?

Дверь наконец открылась, и в темноте Родионов увидел, как в дом, нагнувшись, ввалился Алтухов и, ни слова не говоря, прошел к нарам.

— Почему ты не отзывался?

Алтухов посмотрел на него и медленно, точно с трудом выговаривая слова, произнес:

— А кому еще быть? — И Родионова пронзило от страшной догадки, от того, что он давно подозревал, но не мог еще осознать, а теперь отчетливо увидел — Алтухов и был тем молчаливым зверем, бродившим по тайге и искавшим случая его убить, уже убив несчастного пса.

Он лег на нары и не спал до самого утра, караулил спящего оборотня, и весь следующий день, когда Алтухов почему-то остался дома, старался вести себя так, чтоб не повернуться к нему спиной. Родионов находил все больше подтверждений своему открытию: что-то неуловимо изменилось в Алтухове, он делал то же самое, что делал всегда, — готовил еду, вытаскивал хариусов, быстро засаливал их и уже через два часа ел почти сырыми, в жару, отфыркиваясь, купался в озере, и во всех его движениях таился хитрый, оборотистый зверь. Этот зверь был расчетлив, как человек, и равнодушно туп, как комар, он был создан природой, чтобы убивать, ломать кости, но был пока сыт и потому не трогал уже давно уготованную ему жертву.

Иногда Родионову закрадывалась мысль, что у него помешался рассудок, оцепенел от страха мозг и нужно стряхнуть с себя наваждение, но эта мысль едва мелькала и исчезала, уступая место таежному чутью. И больше всего его пугало теперь, как бы Алтухов не догадался, что он раскрыт, и тогда зверь мигом расправится с человеком. Он совсем не спал теперь по ночам, почти не выходил из дома, и лишь когда Алтухов исчезал в тайге, Родионов выскальзывал на улицу и снова возвращался в зимовье, ел холодную тушенку и запивал ее сырой водой.

От бессонных ночей его шатало, слезились глаза, он чувствовал слабость во всем теле и все меньше осознавал самого себя, кто он и где находится, как здесь очутился и как называются предметы, его окружающие, но зато теперь он на расстоянии чувствовал любое движение оборотня и был готов его упредить. Он давно сбился со счета времени, не думал больше ни о больших городах, ни о других людях, но однажды в знойное послеобеденное время, когда Родионов лежал на нарах и краем глаза следил за тропой к дому, в зимовье вошел Алтухов и впервые за много дней обратился к нему:

— Завтра будет вертолет. — И Родионова, прежде чем из этих слов он извлек мысль, обожгло предчувствие крови.

Эту последнюю ночь он опять не спал, но иногда впадал в дремотное, зыбкое состояние, потом испуганно поднимал голову, прислушивался и вдруг увидел, как на соседних нарах зашевелилось тело. Оборотень приподнялся, вышел из зимовья и перед этим внимательно посмотрел на притворившегося спящим Родионова.

«Он все понял», — пронзило Родионова.

Он встал, и теперь в его действиях не было никакой лихорадочности. Родионов делал все хладнокровно: снял со стены ружье, висевшее над изголовьем соседних нар, взвел предохранитель и положил ружье рядом с собой.

Ночь была темной и тихой, прошло еще несколько томительных минут, снова раздались шаги на крыльце, легко распахнулась дверь, и в зимовье, ступая на задних лапах, ввалился огромный мохнатый зверь, замер на пороге и стал шарить, лапами по стене.

Зверь был слеп и не сразу разглядел лежавшего на нарах человека, а потом внезапно повернулся к нему, но до того как его лапы протянулись к горлу, Родионов вскинул ружье, выстрелил и за этим выстрелом услышал дикий звериный рык, вырвавшийся из его собственного горла и заглушивший звук выстрела. Он в ужасе отшвырнул ружье и бросился вон из зимовья, спотыкаясь и помогая себе руками, чтобы было быстрее бежать по галечному берегу озера, по ручью, а потом ломиться через тайгу.

Когда на следующий день на поляне возле зимовья приземлился вертолет, летчики нашли в доме мертвого Алтухова и рядом с ним брошенное ружье. Родионова искали больше месяца по тайге, объявили розыск по области, искали на вокзалах и в аэропортах, но нигде его не было. Решили, что в тайге он и нашел свою смерть.

Однако поздней осенью Никанорыч, по обыкновению улетевший охотиться на белку и соболя, вдруг обнаружил, что по тайге бродит некий зверь не зверь, но странное какое-то существо. Оно было очень осторожно, уходило от собак, но кружило невдалеке, и, возвращаясь домой, охотник несколько раз обнаруживал следы этого существа: пропадали консервы, хлеб и почему-то оказывались разодранными книги.

Однажды, когда он возвращался с охоты и был уже рядом с домом, собаки, уставшие от двух тяжелых дней, убежали вперед, и он шел по тропе один, думая о том, как сейчас растопит печь и будет ужинать, а потом завалится читать, мысли эти были приятными и отвлекли его, и вдруг кто-то кинулся на него, спрыгнув с дерева. «Рысь!» — обожгла мысль. Он бросился на землю, пытаясь скинуть зверя со спины и в падении доставая из-за пояса нож. И прежде чем зверь разодрал ему горло, ткнул во что-то мягкое.

Зверь вскрикнул, отпустил его, и, обернувшись, Никанорыч увидел одетого в лохмотья человека. Охотник покрылся испариной, а потом, приглядевшись внимательнее, поразился сильному, жесткому нечеловеческому рту, темному от грязи и волос лицу, грубой коже и диким глазам. А вокруг него уже лаяли прибежавшие с зимовья собаки, кидались на стонущее тело, как кидались они только на зверя. Никанорыч взвалил тело на себя и, отогнав собак, понес его в зимовье. Он попытался остановить кровь и перевязать рану, но было уже поздно — человек хрипел и, не приходя в себя, скончался.

Наутро черты лица его немного разгладились, и охотник узнал московского журналиста, с которым они когда-то пили водку в иркутской гостинице.

Род Голубятниковых был одним из самых древних в Шаровске, только едва ли Дмитрий Иванович об этом знал, хотя всю жизнь здесь прожил и ни разу за вычетом трех лет службы в армии из города не уезжал. Предки Голубятникова держали небольшой маслобойный завод, и их масла и сыры, не столь известные, как вологодские или костромские, имели устойчивую славу в южноуральской степи, где среди озер возник в семнадцатом веке форпост России город Шаровск. Род был немногочисленный, славился своей незаметностью, трудолюбием и редкостным послушанием властям: никогда ни в какой смуте Голубятниковы замечены не были. В восемнадцатом веке они не примкнули к захватившим город бандам Пугачева, за что трое поплатились жизнью, были равнодушны ко всем новомодным поветриям, верно служили государю императору, не дали Отечеству ни великих людей, ни великих смутьянов, жили смиренно и тихо, и разлад в существование рода внес лишь семнадцатый и последовавшие за ним годы, когда стало неясно, какой власти надобно теперь служить.