— Он зовет нас сегодня придти и поиграть на дне рождения его жены.

— Сколько играть и сколько он заплатит?

— По сто марок каждому за час работы.

— Идет.

Немец улыбнулся печальными глазами, объяснил, где живет и сел в машину. Они еще немного поиграли, потом зашли в «едушку», перекусили и выпили пива и в восьмом часу отправились разыскивать нужный адрес.

Вечером жизнь в городе замирала рано. Улицы были темными, после объединения Германии повсюду ремонтировали дома, и казалось, что они идут не по городу, а по огромной строительной площадке. Только здесь в отличие от России здания снаружи были покрыты громадными полотнищами, чтобы пыль и строительный мусор не загрязняли улицы. Такое же полотнище висело и на нужном им доме, разделяя его на две половины, ту — где ремонт уже начался — и ту, где еще не начинался.

По добротной лестнице, уставленной цветами в горшках, музыканты поднялись на четвертый этаж и оказались в большой квартире. Они полагали, что будет много гостей, но кроме знакомого мужчины и невысокой белокурой и очень красивой женщины в темно-синем платье не было никого.

Женщина растерянно переводила взгляд с двух озябших и деловито распаковывающих инструмент русских на улыбающегося мужа.

— Кто это?

— Это мой тебе подарок, Беата. Бременские музыканты из России.

— Зачем ты их привел? Я хочу, чтобы мы были вдвоем и больше никого.

На красивом лице появилась досада.

— Кажется, она не слишком довольна, — вполголоса заметил Донат.

— Это не наше дело. Поменьше обращай на них внимание.

— Вы знаете мелодии, которые играл оркестр Поля Мориа? — спросил хозяин. — Они были здесь очень популярны во времена ГДР.

— Маленькое ретро. О'кей, — старший кивнул.

— Вы не будете возражать, если я включу магнитофон?

Матвей и Донат слегка растерялись. После промозглой улицы, ветра равнодушных прохожих — все казалось необычным и обманчивым, как в сказке.

— Если надо, я могу дополнительно заплатить.

— Эрик!

— Ладно, начали.

Они заиграли Леграна, потом «Историю любви», какие-то еще мелодии — одна перетекала в другую, они импровизировали и играли по обыкновению хорошо, быть может даже лучше обычного, потому что тут пальцы не зябли. Потом мужчина пригласил женщину танцевать. Он бережно ее обнял, а она склонила голову ему на плечо, мягко горели свечи, и стояла в углу веселая елка с нарядными розовыми и желтыми огоньками и все это оставляло ощущение неестественной и немного фальшивой красоты. Они играли сентиментальные, щемящие мелодии, и старший вдруг подумал о своей жене и двух маленьких дочках, оставшихся в холодном, безвластном городе, где страшно после семи выйти на улицу, о том, что его там ждут, тоскуют, надеются на то, что он привезет денег. Но денег удалось скопить совсем мало — даже звонить домой чаще чем раз в две недели он себе не позволял.

Он снова почувствовал в душе поднимавшееся презрение к этому благополучному и сытому миру, к этой трогательной любви и вниманию, на которые ему не хватило бы фантазии, потому что и он, и жена были заняты не тем, чтобы жить, но тем, чтобы выжить. И ему стало невыносимо обидно за нее, уже столько лет разделяющую жизнь с непризнанным полупрофессиональным музыкантом, стыдно перед дочерями. Он подумал, что через несколько лет они захотят красиво одеваться, а он к тому времени будет никому не нужен.

Матвей резко оборвал мелодию.

— Все, мы свой час отыграли. Пойдем!

Мужчина протянул каждому по конверту. В его глазах чувствовалась искренняя благодарность, но раздражение не позволяло в эту благодарность поверить.

Он что-то сказал вполголоса жене — та неопределенно кивнула.

— Мы с Беатой просим вас остаться и поужинать.

На удивление себе Матвей не стал возражать.

Сперва они стеснялись друг друга и не знали, о чем и на каком языке говорить, и просто ели, тем более что за три месяца от домашней снеди отвыкли и теперь не могли остановиться, но Донат вдруг почувствовал странную вещь. Это был настойчивый и пугавший его взгляд женщины. Он чувствовал этот взгляд и раньше, но во время игры был так увлечен, что не обращал на него внимания — теперь же ему сделалось неловко. От сытости и тяжести в животе напала сонливость, он боролся со сном, но и проваливаясь, в полудреме ощущал присутствие женских глаз.

— Мне кажется, будет лучше, если мальчик отдохнет, — сказала Беата.

— Что они говорят, Донат?

Младший поднял голову.

— По-моему предлагают нам остаться.

Старший заколебался.

— Что им от нас надо?

— Ничего, просто хорошие люди.

— Сомневаюсь.

— Что вы желаете пить? — спросил Эрик. — Пиво? Вино?

— Водку, — отрезал старший.

— Водка? — немец на секунду задумался. — Водки у меня нет, но я приглашаю вас, Маттеус, в бар, и там мы выпьем водку.

Женщина посмотрела на мужа странным взглядом.

— Может быть ты все-таки останешься?

— Не волнуйся, — сказал он и нежно поцеловал ее в щеку. — Я хочу показать Маттеусу ирландский паб.

— Ты не сердишься на меня, Эрик? — проговорила она, опустив глаза.

— Ты же знаешь, что нет.

Женщина проводила мужа и гостя до двери, и с Доната сон как рукой сняло.

— Можешь принять ванну, если хочешь, — сказала Беата безразличным тоном. — Я положу полотенце и халат.

Большое зеркало отразило его худощавую фигуру с торчавшими по-мальчишески лопатками и острыми локтями. Он быстро юркнул в ванную, боясь что-нибудь задеть, испачкать или уронить и почувствовал себя не расслабленным, а возбужденным.

Это возбуждение не прошло и в кровати, хотя полчаса назад ему казалось, что стоит только приклонить голову, как он сразу же уснет. Он слышал, как женщина ходит по квартире, как полилась в ванной вода, и подумал о том, что она разделась, в зеркале отразилось ее тело и стало похожим на фотографию в журнале. Ему было и жутко и радостно, он догадывался, но боялся поверить в то, что сейчас произойдет — тем более что после этих свечей, музыки, танца, этой необыкновенной любви такое произойти не должно было, не могло.

Но Беата вышла из ванны, скрипнула дверь и легко, естественно, как будто не в первый раз она подошла к нему, скинула халат и легла рядом. Донат не шевелился, все это казалось ему ошибкой, недоразумением, которое вот-вот должно рассеяться. Он боялся, что станет делать что-то не так. Тогда она сама привстала на локте и начала медленно целовать его лицо, шею, грудь и направлять его руки, и он ощутил не стыд, не восхищение, а грустную, как глаза Эрика, благодарность этой женщине, точно снявшей с него проклятие.

В небольшом прокуренном пабе стоял страшный шум, грохотала музыка, перекрикивая ее, разговаривали люди, и Матвей чувствовал себя очень неуютно, сидя на высокой табуретке перед стойкой бара. Он терялся в догадках, зачем этот странный человек его сюда позвал и почему оставил любимую жену одну в день рождения. Эрик заказал себе и ему водки и теперь понемногу ее потягивал, Матвей же опрокинул рюмку одним разом, выкурил сигарету и теперь не знал, что делать дальше. Говорили они на плохом английском, и оба очень напрягались, вспоминая давно выученные и изрядно позабытые слова.

— Ты ведь должен был изучать русский. Или ты не хочешь на нем говорить? — спросил Матвей враждебно.

— Я был плохим учеником, — усмехнулся Эрик.

— У вас был социализм, настоящий социализм — не то, что у нас. Мы жили плохо, как нищие, но мы знали, что есть Германия — страна настоящего социализма. Вы его предали, а теперь просите, чтобы вам играли ретро времен ГДР.

— Что ты знаешь о нашем социализме? Мы были разделены — а народ не может быть разделен. Это было страшно обидно.

— А у нас не было даже масла. А сейчас нет денег, чтобы его купить. И все это из-за того, что мы помогали вам.

Сидевшие рядом с ними синеглазые бородатые парни с усмешкой прислушивались к их разговору, а потом весело и быстро сказали что-то по-английски, но ни русский, ни немец ничего не поняли.