Неделю спустя профессора выслали в Россию, и больше он никогда ее не покидал.

В туманном и промозглом саксонском городе Лейпциге, недалеко от кабачка, где сидели Фауст и Мефистофель и торговали бессмертную душу, двести лет спустя играли на улице двое русских музыкантов. Один был постарше лет сорока, невысокий, пухлый, светловолосый, с неопрятной бородкой и щербатым ртом. Другой, напротив, совсем молоденький, лет двадцати, худощавый и высокий, с темными жесткими волосами и живыми пронзительными глазами южанина. Старший на виолончели, а младший на скрипке, они играли немецкие, французские, русские и еврейские мелодии, и выходило так нежно и жалостливо, так трогало душу, как только и может растрогать две по-настоящему сентиментальные в этом мире души — германскую и славянскую.

Всякий, кто хоть сколько-нибудь разбирался в музыке, несомненно, оценил бы игру уличных музыкантов, особенно скрипача. Он был необыкновенно одаренным юношей, учился у себя на родине в консерватории и играл всегда так, будто перед ними была не многолюдная торговая улица с веселыми магазинчиками, «едушками», бистро, пивными барами, кабачками, универмагами и крохотными лавочками, а концертный зал, и сам он был одет не в куртку на рыбьем меху, а в не по возрасту строгий смокинг.

Старший чувствовал превосходство младшего, но нисколько не ревновал, а наоборот, старался подыграть острожно и бережно, чтобы не нарушить, но выгодно подчеркнуть игру скрипки и украсить ее игрою виолончели.

Однако никто из прохожих не обращал на музыкантов внимания. Время было нехорошее. Рождество уже две недели как прошло, и немцы поскучнели, ходили вялые и хмурые, как небо над их головами. По улицам разъезжали большие машины и увозили отслужившие недолгий срок елки, на рыночной площади доживали последние деньки Иосиф и дева Мария, казавшаяся рядом с ним домохозяйкой с вечными немецкими идеалами: киндер, кирхе и кюхе… Коченели пальцы, пронизывал ветер, сверху сыпал дождик вперемешку со снегом, и в такие часы хотелось не мучить ни в чем не повинную скрипку, а засесть в кабачке и пить разливное, не чета баночному, пиво. Но никто не бросал веселые монетки с молодцеватым соколом, ни тем более бумажки с изображением ученого мужа в ночном колпаке Карла Фридриха Гауса и, следовательно, пить было не на что. Музыканты иногда замолкали, отхлебывали кофе из термоса, а потом снова начинали играть, сами похожие на дождик, припускающий то веселее, то затихающий.

А поначалу у них были куда более идущие планы. Матвей — так звали старшего — еще в Ростове убеждал младшего, Доната, что русских музыкантов, а тем более с его-то талантом в Европе ценят и для них это единственный путь к успеху. У них было несколько рекомендательных писем от консерваторских профессоров, адреса местных музыкантов, в том числе и эмигрировавших из Советского Союза, но все оказалось напрасно. Везде, куда они ни обращались, была конкуренция, их даже не хотели прослушивать, где-то отказывали сразу, где-то милостливо разрешали оставить заявление, но все это было бессмысленно. Бывшие соотечественники смотрели на них с превосходством, качали головами и тоже не хотели помогать, в лучшем случае устраивали где-нибудь на ночлег. И очень скоро Матвей и Донат почувствовали себя обманутыми.

У них было совсем немного денег, чтобы оставаться и искать счастья в других местах, но возвращаться домой, после того как столько было приложено сил на получение виз и истрачено денег на билеты, они не хотели, и однажды в порыве безмерного отчаяния в Люксембурге, где они очень надеялись на хороший вкус местной публики, музыканты стали играть прямо на улице. Матвей был убежден, что через полчаса их отведут в ближайший полицейский участок и выкинут вон из этого игрушечного рая за нарушение его неподкупных законов. Однако ничего подобного не произошло. Они играли и играли веселые и печальные незатейливые мелодии, кто-то из прохожих остановился, заслушался, кинул в футляр от скрипки монетку, потом подошли другие, и в тот день они сумели заработать на ужин.

Так началась бродячая жизнь, которая поначалу их даже очаровала.

Они почувствовали себя вскоре такой же частью этого города, как старинные, но словно вчера построенные разноцветные дома, фонари, готические соборы, мосты и башни. Потом, когда похожая на праздничный торт столица Великого герцогства им приелась и они рассудили, что где-нибудь есть места поинтереснее и пощедрее, музыканты двинулись дальше.

Сперва в Амстердам, поразивший их обилием туристов, негров, секс-шопов и неимоверной скупостью аборигенов, а оттуда в Гамбург и Бремен.

Германия понравилась им больше Бенилюкса. Она была опрятнее, приветливее и богаче. И они не переставали верить в удачу, предлагали свои услуги в местных оркестриках, кафе и ресторанах, но едва речь заходила о постоянной работе, на приветливых лицах появлялось суровое и даже оскорбленное выражение, как будто они спрашивали о чем-то неприличном. Их местом могла быть только улица, а заработком — милостыня.

Матвей и Донат оба первый раз были за границей, но воспринимали все по-разному. Матвею довольно быстро наскучило то, что обычно поражает воображение человека, прожившего жизнь в большом провинциальном русском городе. Ему казалось, что здесь, в этих благополучных странах, ничего не происходит, люди не живут, а механически и отстраненно от всего перемещаются во времени и пространстве, не зная сердечных волнений, не ценя и не понимая жизни. Оттого и музыку они воспринимают совершенно иначе. В глубине души со свойственным русскому человеку и ни на чем не основанном чувстве внутреннего превосходства он презирал этих прекраснозубых, заботящихся лишь о здоровье и кошельке людей, и находил свой народ и самого себя душевно гораздо более глубоким, отзывчивым и чутким.

Донатом же владели иные чувства. Все восхищало и манило его к себе: огоньки витрин, уличные кафе, разноязыкий говор, запахи и цвета.

Когда его угрюмый напарник после рабочего дня покупал подешевке в больших универмагах пиво и пил по шесть банок кряду, Донат уходил в город и до изнеможения бродил по улицам и бульварам. Он был очень горяч, но еще юн и девственен, и красивые кварталы, где сидели за окнами проститутки, и уютные магазины за темными занавесками, где лежали на столах и полках глянцевые журналы с обнаженными женщинами — все это невероятно будоражило его. В отличие от родного города, где номера эротических журналов были тщательно упакованы, здесь они продавались на каждом углу, и даже если у не было денег, можно было хоть целый час стоять и листать их. Эта доступность влекла и мучила его, он не мог с собой ничего поделать, ненавидел себя, но ходил в розовые и красные кварталы, и ему казалось, что и эти женщины, и продавцы в магазинах его запомнили, узнают и презирают. Он страдал от униженности, и забывал о ней лишь тогда, когда играл, ибо музыка утишала и успокаивала его страсти.

Менялись города и страны, провинции и земли, и все они казались на одно лицо — с той же готической архитектурой, площадями, ратушами и булыжными мостовыми. Но вот истекли три месяца и надо было думать о том, чтобы двигаться в сторону границы. На перекладных выходило дешевле, и в самом конце они очутились в Лейпциге — последнем городе их пребывания в Европе, которая так осталась для одного несбыточной и дразнящей блудницей, глядящей с обложки глянцевого журнала, а для другого — куклой с холодной и пустой душой.

К концу дня, когда они уже собирались уходить, рядом притормозила роскошная машина, и из нее вышел немец в сером пальто и пышными чуть тронутой сединой усами. Он улыбнулся им, но глаза у него остались печальными. Они заиграли веселее, он слушал их очень внимательно и как будто думал о своем. Потом кинул в футляр горсть монет и сделал знак рукой. Музыканты тотчас же умолкли, и старший уступил место младшему, потому что тот гораздо лучше умел понимать и объясняться на европейских наречиях.