— И я серьезно. Ничего не делать. Только убегать не советую — все равно догонит. А кричать — это иногда помогает, он шума не любит. Да ты не бойся — нужен ты ему, медведю.

— Я не боюсь, я так, — торопливо закончил разговор Родионов.

Через день они улетели.

Зимовье оказалось небольшим, приземистым, но очень крепко сложенным домом. Внутри была печь с изогнутой трубой, высокий стол с керосиновой лампой, справа и слева вдоль стен — нары, а на стенах висели топоры, пилы, сковородки, рыболовные снасти, одежда и многое другое, запасенное охотником. И еще было много книг, старых журналов, газет, среди книг выделялась толстая дореволюционная Библия и роскошное иллюстрированное издание «Одиссеи».

— А Никанорыч-то наш парень не промах, — весело проговорил Родионов, восхищенный их новым жильем.

— А ты что думал, в Москве только книги читают? — зло спросил Алтухов.

— Да я ничего не думал, я так только, чего ты?

— Ладно, брось. Знаю я эту вашу московскую спесь. Куда ни приедут, везде себя пупом считают.

Он был теперь совсем не похож на удачливого журналиста, стремительно проносившегося по коридорам редакции. Ходил даже как-то иначе, вкрадчиво, осторожно и разговаривал тихо.

Родионов растерялся, но Алтухов через минуту заговорил с ним непринужденно, они стали распаковывать вещи, и снова в душе появилось ликование и предчувствие небывалого везения.

Первое время они жили очень дружно. В километре от зимовья в устье небольшой таежной речки устроили засидку на дереве, откуда Алтухов рассчитывал заснять, как медведь приходит за рыбой. Рыбу Алтухов клал в железную бочку, цепями привязанную к скале. Он отправлялся на засидку на рассвете и в сумерках, просиживал по нескольку часов, но медведь не приходил.

А Родионов тем временем ловил хариусов, жарил их, солил и делал уху, заваривал крепкий чай с травами, поджидал товарища, и зябкими вечерами они долго сидели у костра, слушая таежную ночь, а рядом с ними грелась у огня молодая черная лайка Никанорыча. И Родионову жутко все это нравилось: и эти ночи, и умная собака, и звезды, и их маленькое прокопченное зимовье, где так уютно и тепло спалось. Днем же он уходил гулять по берегу озера и, когда смотрел издалека на их маленькую избушку, на заросшие кедром и сосной горы и то поднимавшиеся, то застилавшие склоны облака, ловил себя на ощущении, что не может поверить в то, что это происходит с ним и это он живет на берегу таежного озера, в чудном доме, ловит вкуснейшую и красивейшую рыбу на особую снасть настрой и трогает руками стволы высоченных кедров. Он думал о том, что если бы кто-нибудь в Москве показал ему фотографию этого места с горными ручьями, островками снега в распадках и домиком на галечном берегу, то он, наверное, очень много отдал бы, чтобы хоть на мгновение там очутиться.

Однако через неделю Родионов почувствовал, что дикая таежная красота начинает ему приедаться, что все это очень хорошо и красиво, но горы будто давят на него своей тяжестью, и ему стало казаться, что тайга следит за каждым шагом его хрупкого, уязвимого тела. Это чувство бывало особенно сильным в послеобеденное время, когда солнце зависало над озером и медленно клонилось к противоположному берегу. В эти часы он отчетливо ощущал какую-то опасность, исходившую от молчаливой, безбрежной тайги, и боялся уходить, как прежде, далеко от дома, сидел на берегу, без прежней радости и азарта таская хариусов, и все время слушал, не возникнет ли в тайге посторонний звук. Звук этот действительно иногда возникал, то сыпался с кручи камень, то скрипело дерево, и тогда у него сжималось сердце, чудилось, что сейчас выйдет из тайги большой мохнатый зверь, давно притаившийся в ее чреве. Но никто не выходил, только сыпались сами собою камни и катились в прозрачную холодную воду. Постепенно страх распространился и на другое время суток, только утром он чувствовал себя покойно, но ближе к полудню его не покидало ощущение тревоги, с каждым днем все больше отравлявшее душу.

Однажды, когда они сидели у костра и ужинали, вдруг хрипло, яростно захлебываясь, зарычала на черноту тайги лайка.

— Ну чего? Кого ты испугалась? Кто там? — спросил Алтухов и ласково погладил собаку, но та только поджала хвост и дрожала у его ног.

— Дурочка еще, — сказал Алтухов с сожалением. — А хозяин ходит, черт, где-то близко. Где-то ходит, но к засидке не идет, что-то ему не нравится, не нравится что-то, — бормотал он, и Родионов явственно представил, как совсем рядом с ним, может быть, в ста, в пятидесяти шагах, неслышный, крадется большой и сильный зверь, видит их освещенные пламенем лица и следит за каждым движением.

— Видеть-то он нас не видит, — точно угадывая мысли Родионова, произнес Алтухов, — медведи слепые почти, но чует наверняка.

В этот момент Родионову захотелось поскорее уйти в дом, запереться там, он ожидал, что именно так и потупит осторожный, опытный Алтухов, но тот как ни в чем не бывало пил чай, курил и щурился на огонь, не снимая руки со спины поскуливающего пса.

Через два дня собака пропала. Она уходила иногда днем в лес, но к обеду всегда возвращалась, хоть и отказывалась от консервов. Однако в тот день она не пришла, не вернулась и к вечеру, Алтухов с ружьем ушел в тайгу, а Родионов, не справившись с захлестнувшим его ужасом, заперся в доме и лишь вскользь подумал, как будет нехорошо, если Алтухов догадается о его страхе.

— Жалко собаку, — заключил Алтухов наутро, — молодая была, вот и попалась по глупости.

— Кому? — одними губами произнес Родионов.

— Может, волку, может, медведю, — пожал плечами Алтухов и пошел к засидке.

После ухода его Родионов снова заперся в зимовье и решил покуда без нужды из дома не выходить. Теперь он уже раскаивался, что увлекся нелепой затеей ехать на целый месяц в сибирскую тайгу, и не чаял, как выбраться обратно в любой, пусть самый захолустный город, по которому можно ходить, не опасаясь бездушного зверя. Он пробовал было читать то Библию, то Гомера, но мысли рассеивались, он упал на нары и так пролежал весь день подавленный.

К вечеру ему вдруг послышалось, что в тайге лает собака. Он вышел на крыльцо, прислушался и, взбодрившись, стал громко звать пса, но ветер уносил крик в сторону. И все равно на душе полегчало, казалось, вот-вот выбежит к зимовью живая душа, но вернулся Алтухов и, покачав головой, сказал:

— Нет, Миш. Собаки нашей больше нет. Это изюбриха лает. Она вон там на поляне у солонцов.

Он протянул бинокль, и на склоне гольца на границе леса и луга Родионов разглядел в высокой траве грациозного оленя с острой мордочкой. Олень озирался, напряженно вслушивался в тайгу и иногда лаял горестным, тревожным лаем. И душу Родионова охватил, не страх даже, а печаль по погибшей собаке, будто их было трое и теперь одного не стало.

Той ночью он неожиданно проснулся от пронзившего его во сне ужаса. Поднялась поздняя луна и осветила ущербным телом керосиновую лампу, висевшее на стене ружье, пружки, бутылку с веткой кедра и молодыми шишками и отбрасываемые ими большие расплывчатые тени. Тихо было, как в ледяной пещере, и снова еще отчетливее, чем днем, ему почудилось, как большой кряжистый медведь ходит вокруг зимовья неслышными шагами. Это было настолько сильное, нутряное ощущение, точно в нем самом за эти две недели появился новый орган и он, как зверь, чувствует другого зверя. Родионов встал и босиком торопливо подошел к двери, проверил, хорошо ли она заперта, но все равно ему казалось, что замок ненадежен и медведь сумеет проникнуть в зимовье, предательски освещенное лунным светом.

Он явственно представил, как большой зловонный зверь наклонится над спящим и на мгновение разбудит сильным ударом лапы по голове, а потом навалится всей тушей, начнет душить распластанное хрупкое тело и острыми зубами рвать незащищенное нежное горло. Родионов рывком скинул тяжелое одеяло, сел на кровати и хотел разбудить Алтухова, но все же сдержался и просто закурил. Ему не было стыдно теперь за свой страх, он курил, не чувствуя холода, и все сильнее, все ощутимее звучал в нем новый звериный орган, и он с трудом удерживался, чтобы не закричать, не зарычать, как рычала у костра несколько дней назад несчастная лайка.