— Я не верю в Бога, но заповеди, оставленные нам пророками, считаю основой счастливой жизни, если под счастьем понимать согласие своих поступков со своей совестью. Я не верю в судьбу, но всю жизнь чувствую над собой незримого поводыря, следящего за каждым произнесенным словом, за каждой рожденной мыслью и наказывающего за отступничество, только я еще не понял от чего. Потому что не вижу своего пути. Чувствую сквозняк, но не могу понять, в какой стороне выход. Я живу по наитию. Иду вслепую. Как-то неверно трактую притчи, подбрасываемые судьбой. Словно читаю плохой перевод, в котором тяжело уловить смысл, а можно только догадываться о главном. Я читаю Библию и не нахожу облегчения. Не могу возлюбить так, как должно. И тебя мучаю своими поисками. Прости меня за это издевательство! Кто-кто, но ты не заслужила такого обращения!

— Мне так жаль проходящего в бесполезности времени. Я смотрю на мир вокруг, и порой мне кажется, что он мог бы быть идеальным, если бы я получил возможность его править. Я с ужасом наблюдаю ту политику, и не только украинскую, которая недавно обошла меня стороной. На днях я услышал слова одного чешского писателя: «Мораль падает на все более комфортабельное ложе». Если через эту призму посмотреть вокруг, то можно только ужаснуться. Начиная от глобальных проблем — борьбы за сохранение окружающей среды в масштабе всей планеты. Половина стран Земли подписали недавно договор об ограничении вредных выбросов в атмосферу. Ты же знаешь, что над Землей разрастается дыра в озоновом слое, и, в конце концов, это приведет к глобальному потеплению. Чтобы с этим бороться они решили посчитать выбросы в каждой промышленной державе и штрафовать тех, кто будет превышать выделенный лимит. Но есть страны (среди них и Украина), которые не дотягивают до своего лимита. Так вот — эти страны смогут продавать свои квоты более «грязным» государствам. Скажи мне, где в этой торговле видна забота о природе, о здоровье наших детей? Это чистой воды базар под прикрытием высокопарных слов.

Возьмем нашу местную администрацию: когда к новому губернатору в первый раз с отчетом пришли коммунальщики, он сказал, что к ним у него вопросов нет, мол, они со своей работой справляются. Я специально купил фотопленку, заснял центральные улицы и дворы полумиллионного областного города в начале третьего тысячелетия. Вот эти фотографии. Посмотри — это улицы страны, стремящейся в Евросоюз. Это сплошной мусорник, которого не сыщешь в самых отсталых африканских странах. И при этом губернатор отправляет от себя коммунальщиков. Я хочу эти снимки послать в Европарламент, чтобы они увидели, что произойдет с Европой, когда мы ступим на ее чистые улицы своими немытыми сапожищами.

— Я не могу поставить перед собой цель, к которой следовало бы стремиться, потому что давно уже ни о чем не мечтаю. Раздавленный бытовухой, я перестал замечать на небе звезды, я не чувствую запаха утренней зари, меня не будит пение птиц за окном, я не хочу мяса, не хочу водки, не хочу засыпать и просыпаться. Я знаю, что сегодняшнее мое нытье пройдет, и завтра я выйду на свою новую работу в свой старый Корнеевский кабинет. Меня по-прежнему будут донимать долги, я по-прежнему буду с отвращением смотреть по телевизору новости и плеваться в экран. «Ни одна звезда не отклоняется от своего пути». Я давно стал замечать, что каждому человеку, как самолету, дан свой коридор для полета. Свой уровень и моральный, и материальный, из которого он не может выпрыгнуть. Если я пытаюсь подняться выше планки, меня безжалостно сбрасывают назад, но если я, не дай Бог, опускаюсь ниже — тогда только держись! Я буду наказан немедленно и нищетой, и болезнями, и потерями. Я имею право двигаться только в узких рамках собственного коридора, надев шоры, чтобы даже не заглядывать за его пределы. Но только эти шоры уже полностью закрыли мне глаза. Я стал слеп и безучастен. Жизнь, протекающая вокруг, обходит меня со всех сторон. Мне впору пожалеть о потерянном времени и неоконченных когда-то делах, но я не хочу ворошить прошлое. Хочу наверстывать сегодня и жить сегодня, но не могу поднять якорь, зацепившийся за корягу в моем узком коридоре. Я не люблю отчаиваться, но я устал бороться и не знаю, что мне дальше делать. Прости меня за эту слабость! Все проходит! И это пройдет! Я тебя очень люблю!..

В понедельник утром в 8.30 Вадим подошел к офису Корнеева. Он специально пришел на полчаса раньше, чтобы не встретиться сразу со всеми сотрудниками в коридоре. Он чувствовал себя изгоем, который, повинившись, возвращается на прежнее место, готовый на все — лишь бы его простили и приняли обратно. Накануне вечером, всю дорогу сегодня утром и теперь, когда Вадим вошел в пустой еще кабинет, он пытался объяснить себе, почему чувство вины преследует и угнетает его. В чем, собственно, он виноват перед сотрудниками, которые не принимали участия ни в его споре с Корнеевым, ни в его изгнании? Скорее всего, причина была в нем самом. Именно он так ощущал себя, а не они его так воспринимали. Здесь все остались на своих местах и при своих мнениях. Никто не поддерживал и не осуждал, все продолжало свой ход, как было до его появления год назад, как было после Нового года, когда он перестал появляться здесь, как продолжалось бы даже в случае его смерти.

Полчаса, которые оставались до начала рабочего дня, были заняты мыслями о ничтожности и незначительности одной судьбы в масштабах страны, города, улицы, в конце концов, одного офиса. Мизерность личности на фоне продолжающейся жизни обостряли разочарованность в своей недавней самоотдаче ради эфемерного общечеловеческого счастья в одной отдельно взятой стране. Он, такой маленький и угнетенный, даже в масштабах этой фирмы, несколько месяцев назад, сидя на кухне за компьютером, мнил себя вершителем истории государства, освободителем от гнета целого народа. Нищий и гордый — как это было романтично совсем недавно! Ни этого ли теперь он стыдится? Ни эта ли самоуверенность компенсируется теперь угнетенностью?

Вадим купил по дороге на работу два пакетика «МакКофе», но не решался выйти из кабинета на кухню, чтобы залить его кипятком. Он ждал Сашу — единственного из коллектива человека, который оставался с ним все это время, и потому в сегодняшней обстановке был отдушиной содружества и моральной поддержки. Хотя сам Саша об этом не знал. И не узнал позднее. Никто не узнал, как тяжело было переступить ему порог Корнеевского офиса. Не узнали, потому что гордость не могла позволить Вадиму выказать свою нерешительность. Однажды услышав, что нет на свете людей, которые не боятся, но есть люди, которые могут побороть свой страх, Вадим принял это выражение за неотступное правило, можно сказать — за жизненный девиз, и все свои страхи перебарывал не врожденной смелостью, а силой духа, заставив себя презирать собственную слабость. Это проявлялось и в молодости, когда он с трудом решался заговорить с незнакомой девушкой и когда он испытывал предстартовую лихорадку перед выходом на сцену с гитарой в руках, и в очереди перед кабинетом стоматолога, и перед выступлением на митинге оранжевых, и перед тем, как зашел в редакцию газеты со своей первой статьей. Всегда страх, сомнения заполняли его сердце, и всегда в этот момент из мозга, из центра сознания накатывалась волна протеста малодушию, он посылал ее таким мощным импульсом, что казалось, вот-вот увидит пену на гребне взбунтовавшейся силы разума. Вся сущность его противилась страху, даже лицо меняло свое выражение. Ему казалось, что в этот момент вся злость, которая так или иначе присутствует в глубинах каждой человеческой души, сконцентрировавшись в одном стремлении, и, направленная в рациональное русло, поглощает весь организм, начиная от макушки. Именно оттуда он ощущал это движение, напрягающее кожу головы под волосами, ожесточающее взгляд, опускающее уголки рта и вселяющее презрение к страху и к себе — боящемуся, эту злость — обузданную, закованную в цепи нравственности и поэтому не опасную для окружающих, но полезную для собственного становления, для уверенности и решимости.