Такие трусливые настроения к Алёше стали приходить после того, как в посёлок начали приходить похоронки или извещения о без вести пропавших. Эти сообщения возбудили в нём опасность, что он тоже может погибнуть в пекле войны или сгинуть без следа, тогда как он ещё до путя с девками не целовался и не стал мужчиной. Когда немцы пошли дрыхнуть, Алёша не без страха скомкал и сунул в топку печи газету, которая враз вспыхнула, выбивая сильное пламя в щели чугунных кружков. Сунул он, между прочим, так быстро, что Никита Андреевич не успел даже остановить его. А потом, жестикулируя руками, мимикой лица, дал внуку понять, что зря он так скоро расправился с газетой. Сёстры при этом тупо смотрели на брата, словно с приходом немцев потеряли разум. Раньше они что-то шили или вязали, или готовили еду.

– Вас они не трогали? – тихо спросила Марфа.

– Нет, просили только постирать им тряпки, – ответила Наташа.

– А чего им от нас надо? – поинтересовалась в оторопи Настя, часто моргая.

– Они знают чего, а вам ещё надо объяснять, своего ума нет? Ой, да какие же вы у меня глупые! А ты чего смотришь? – спросила мать у сына.

– Это они смогли бы, если бы меня не было, – прихвастнул самодовольно Алёша, гордо при этом глядя на сестёр. Марфа раздражённо махнула рукой. Хотя Алёше действительно, казалось, что немцы при нём вели себя по отношению сестёр прилично.

На бахвальство внука Осташкин тихо засмеялся, причём, сдерживая смех и получился приглушённый визгливо-скрипучий звук, как у колодезного журавля.

Часа через полтора немцы встали, принявшись распаковывать свои довольно вместительные походные ранцы.

Марфа принесла офицерам в двух мисках жаренную на сале картошку, шматок солёного, пару луковиц. Немцы одобрительно воскликнули, прося ещё молока и яиц, после чего она растерянно заморгала глазами: если они так будут клянчить у неё каждый день, то свои дети с голоду опухнут. И Марфа, тяжко вздохнув, взялась рукой за лицо, выражая тем самым крайнюю досаду. Немцам же казалось, что русская баба жалеет их, и они предложили ей выпить с ними, наливая в колпачок фляжки шнапса. Она взяла и выпила тотчас же. Офицеры одобрительно жестикулировали, что-то говорили своё. Затем спросили о её муже, Марфа сказала, что он был осуждён, как враг народа. Она думала – немцам можно пожаловаться и услыхала:

– У вас быль репрессий, ми зналь. Сталина ми пуф-пуф! И ви вздохнёт свобода, я, я! Коммуниста – к стенке. Кто у вас есть коммунист?

Марфа, глядя на немца беспокойно, отрицательно покачала головой, зная, что Костылёв состоял в партии, как и её муж. И она боялась, как

бы немцы об этом не узнали, ведь за утаивание они бы её ни за что не

пощадили.

– Ви служиль Германии я, вир, корошо будите зить, – пояснил младший офицер. – Партизанен найн?

– Какие к чертям в степи у нас партизаны? – удивилась Марфа.

– Подполье, диверсиён, найн – карошо будем ладить!

– И не думайте так, мы мечтаем об одном, как бы скорее война закончилась. Бабы не воюют. Ну, вы лопайте, а я пошла своих кормить.

Немцы закивали, улыбаясь, вслед напомнив о молоке и яйцах. Марфа наморщила скорбно лоб и ушла, кивнув им, она не знала, что они могут просить ещё. И вообще, какие у них намерения насчёт них. Марфа старалась им всячески угодить и отлила молока в литровую банку. И дала по одному яйцу, показав при этом, что больше нет, куры очень плохо несутся…

Гордей Путилин в своё время догадывался о том, что сестра Анфиса тайно встречалась с Гришей Пироговым. Однажды, когда он гулял с Ксенией по посёлку, Анфиса торопко прошла от поляны к дороге, которая вела в сторону лесополосы. Он не тут же смекнул, к кому она направлялась. Тогда Гордей всё ещё был уверен, что сестра не уронит своё достоинство и честь семьи. И оттого не очень задумывался о её странном поведении, ведь ей никто не запрещал с кем-либо встречаться. Вот только возникал вопрос: почему она это делала украдкой? Однако ни тогда, ни позже так и не спросил у сестры, – постеснялся. А теперь Гриша воевал. Дрон однажды намекнул Гордею о сестре; он покраснел и на его колкость ответил как-то невпопад. Хотя о её близких отношениях с Гришей уже судачил весь посёлок. Но он всё равно не обращал на это внимания, несмотря на то, что сестру уже склоняли на все лады. Правда, когда началась война, толки о её задетой чести умолкли, а сама Анфиса ходила с гордо поднятой головой, словно всем своим красующимся видом говорила: «Разве я так-таки похожа на падшую?»

Когда немцы вошли в посёлок, Ксения, Анфиса, сёстры Овечкины, Валя Чесанова, Клара Верстова, Таня Рябинина шли с фермы домой мимо клуба, где стояла группа немецких солдат, которые вдруг кинулись к девушкам, как коршуны на стайку кур. Поднялся смех и визг: девушки метнулись в рассыпную, и лишь Анфиса одна не побежала от немцев. Ксения, убегая, оглянулась на неё, как два дюжих фрица, взяв девушку под руки, приглашали её куда-то. Но было уже темно, и что происходило дальше, Ксения не увидела. Однако её поразило удивительное спокойствие Анфисы, словно та была напрочь лишена страха.

Но ничего позорного для девушки не произошло, поскольку немцы, как ни странно, повели себя с ней галантно, словно соревновались с одной целью: чтобы она отдала предпочтение кому-либо из них одному. Анфиса, плохо понимая их, смеялась, ловя себя на том, что ей приятна немецкая обходительность, в чём не могли тягаться наши ребята. Хотя завести роман с понравившимся немцем девушка, разумеется, остерегалась из-за осуждения своими бабами. Конечно, о серьёзной любви с немцем она не мечтала, о чём не могло быть и речи. Анфиса не стала бы колебаться лишь в том случае, если бы её родным угрожала опасность, и пошла бы на уступку любому офицеру, чтобы только не увезли в Германию ни её, ни брата. А пока немцы с ней просто шутили, называя её снисходительно красивой фрейлиной. Они собирались устроить танцы с местными девушками под патефон, о котором многие даже не слышали. Так Анфиса прошла с немцами почти до балки, слушая как-то рассеянно их мало понятную ей болтовню.

А дома Анфиса застала уже пятерых немцев. Аглая, увидев дочь, сказала, чтобы не выходила на двор одна, ведь немцы просили её отдать им дочь. Гордей, кажется, услышал их шёпот и думал о Ксении не без ревности и ненависти. Он хотел уйти к ней, но боялся, что без него немцы совсем распоясаются, так как сейчас, пьянствуя, они подзывали мать и лапали её груди, бёдра, на что он не мог смотреть спокойно. Немцы все были упитанные, не очень молодые, а один так даже очень похож на борова.

Анфиса вошла в хату почти бесшумно, она села за стол. И, после предостережения матери, заговорила о надоенном молоке, от оставшихся десяти коров… Макар не велел везти их в город. Гордей, после изведения почти двухсот коров, теперь на ферме числился только формально, лишь правда участвуя в отправке зерна государству, продолжавшейся большую часть осени.

– Молоко пропадёт, – посетовала Аглая. – Отдали бы колхозникам. И чего Макар боится, теперь достанется немцам.

– Они не спросят – сами возьмут, если уже не забрали, – сказал Гордей. – Я прав, Анфиса?

– Немцы уже пересчитали весь скот и выставили охрану. А молоко нам не велели трогать, – ответила сестра.

– Завтра что-то будет. Всех созывают на сход, – сообщила Аглая.

– Я схожу на улицу, – сказал Гордей.

– Сиди, немцы патрулируют посёлок, – предупредила Анфиса. – Ничего с твоей Ксюхой не случится. Они приличные европейцы, сколько шику в них, чувствуется воспитание…

– А ты уже знаешь? – сильно удивилась Аглая.

– Мам. Да видно их на расстоянии…

– Не глупи, воспитанные, а тебя просили быть им служанкой… или того хуже… и ты так врагов нахваливаешь?

– Наверно, они шутили… – пожала она плечами.

– Скорей бы их отсель шуганули. Будут здоровые, отъевшиеся мужики шутить. Меня, старую, и то охлопывали… совести у таких нет, из них звери выглядывают. Зазеваешься – слопают! – она смущённо взглянула на сына.