– Чаевничать будешь? А то всё убрала, – спросила мать как ни в чём не бывало.

– Не хочу, лучше пойду спать, – ответила Ксения, посмотрев на сестру, спавшую с раскинутыми ручонками и с согнутыми ножками, причмокивая во сне розовыми, влажно блестевшими губками.

Незадолго перед войной отец построил баньку, примыкавшую к сеням. Однако из-за нехватки дров в ней мылись редко. Она была выстроена из ракушечника, просторная, как горница, с двумя окнами. Летом в ней спали братья. И сейчас Ксении захотелось уйти в баню, но там было очень холодно. Зато имелся тулуп, в который можно завернуться двоим. В горнице стояли две кровати: на одной спала Ксения с бабушкой – на второй – мать; отец тоже спал один, а братья – вдвоём в той же горнице, где сейчас дрыхнули немцы. Когда она бывала в клубе, а братья служили в армии, родители спали вместе, тогда как при всех детях – в разных местах. На родине изба была довольно просторная, с отдельными спальнями, они так удобно размещались, что никого не стесняли. А тут из-за недостатка строительных материалов хаты получались скромней, с двумя горницами и сенями. Вот и приходилось тесниться и стеснять друг друга.

– Я спать пойду в баню, – вдруг сказала она, помня, как немец посылал её туда вымыться, чтобы потом ею забавляться. Но она и без них знала, что после работы на ферме не помешает освежиться. А сейчас она об этом не думала, так как усталость валила её с ног. И вдобавок хотелось побыть наедине и собраться с мыслями к завтрашнему дню. Она знала, что Гордей сейчас находится в мыслях с ней, Ксенией. И она на время пожалела, что не предложила ему ночёвку в бане и сама не устыдилась своего желания, чего раньше с ней не происходило. Неужели уже привыкла к первому греху, и он уже не кажется ей чем-то постыдным, а наоборот, влекущим, притягивающим опять к себе, как магнитом.

– Там же холодно? – удивлённо спросила Глафира Терентьевна, глядя смущённо на дочь.

– Ничего, а в хате слишком мне жарко, я тулуп возьму, – и Ксения пошла в сени, где висел тулуп. Её обдало холодом, она нащупала грубошёрстную овчину и сняла её. Сбоку деревянного ларя дверь вела в баню, куда спускались две ступени. Здесь был сколочен жёсткий топчан, покрытый тюфяком, а под ним шелестело сено. В окошко, выходившее на огород, сеялся бледный свет. Ксения услышала шум. Вошла мать, освещая себе путь керосиновой лампой. Здесь, за печкой, в мешках хранилось зерно, на столе стояла сальная свеча, которую от лампы зажгла мать. В бане хранилась и макуха, и отруби, и всем этим пахло вперемешку с пылью и сеном.

– Неужто в хате нет места? – спросила Глафира Терентьевна, взяв тулуп, прижав к себе, чтоб хоть немного согреть его собою.

– Мама, ступай себе, я сама знаю. Противно мне от одной мысли, что они там, – и пожав плечами, Глафира Терентьевна молча ушла. А Ксения вскоре легла с новым для себя чувством, что стала женщиной, почти не ощущая холода…

Над посёлком Новым неспешно занимался рассвет, словно нарочно тянул время, тем самым давая людям хорошенько обдумать своё поведение в условиях оккупационных властей. Однако над хатами уже вовсю курились серыми дымами трубы. Небо казалось ещё иссеро-фиолетовым, застывшим; на востоке оно отливало как бы жидким серебром. И снег шёл нехотя: снежинки кружились, зависнув на какое-то время, а потом их подхватывал набегавший ветерок и лёгкой метелицей вращал над землёй, создавая сумеречную видимость бесконечно тянувшегося степного пространства. За ночь снегу насыпало порядочно, немецкая техника сливалась с заснеженной землей. На улицу из хат выскакивали голые по пояс немцы, дерзко, игриво обсыпали друг друга сухим, рассыпчатым, как мука, снегом, издавая звонкоголосое чужеземное ликование…

Хаты издали, казалось, этак настороженно, зябко нахохлились соломенными или чаканными кровлями. Через некоторое время от клуба, по ту сторону улицы, поехала небольшая бронированная машина, из которой в громкоговоритель, на ломанном русском языке с акцентом, мужской голос призывал население посёлка собраться на поляне для ознакомления с новым германским порядком. Бронетранспортёр объехал всю улицу по обе стороны балки…

Солдаты, при полном боевом снаряжении, выходили из хат и потянулись к своей комендатуре, размещавшейся в школе. Люди, видя такое дело, что немцы уходят от них в полной воинской амуниции, не оставляя в хатах никаких вещей, про себя радовались, что они как будто покидают их совсем, хотя некоторые солдаты говорили, и что они к ним ещё вернутся, или просто так шутили. А бабы даже крестились: кто открыто, кто украдкой, словно изгоняли из дворов нечистый дух…

Громкоговоритель сильно напугал людей: некоторым набожным бабам показалось, что это сам Господь заговорил с ними. А когда разобрались что к чему, стали плеваться, как на антихриста. Вот когда вспомнили с сожалением, что в своё время власти отбивали охоту верить в единственного спасителя мира, чтобы уверовали неистово, также самозабвенно в новых вождей, ведших народ к коммунизму, который библия называет раем. То, что их обманывали, знали далеко не все, но многие недоумевали, что многовековую веру хотят заменить какими-то зыбкими обещаниями. Как бы её не исполняли, как бы её не придерживались, однако Бога почитали. Во все времена библейские заповеди нарушались: люди совершали кражи, грабежи, убийства и другие тяжкие грехи, за что в той или иной мере рано или поздно их настигала кара небесная.

Нашествие немцев некоторые люди воспринимали как наказание Господнее за отступничество от веры, за искушение антихристом. Но что же они могли сделать, коли самозваная власть держалась крепко, выставляя себя самой справедливой, самой народной и будто не ведала, что говорила одно, а делала совсем другое – противное человеческой природе.

Первый страх перед неведомым доселе врагом с фашистским клеймом в виде страшной чёрной свастики, как будто прошёл. Теперь оставалось приспособиться к их насаждаемым порядкам, о которых посельчане ещё не имели ясного представления. Впрочем, они только собирались познакомить народ со своими порядками, пугавшими своей непредсказуемостью и неизвестностью, наводившими тем самым ужас. И ещё не зная, что они конкретно предложат, люди предчувствовали, что бы немцы не навязали им, в любом случам надлежит, похоже, выполнить.

И через какое-то время народ потянулся из своих натопленных хат на улицу: и смотрели соседи на соседей – кто первый из них пойдёт к клубу. Бабы уже утирали слёзы, глядя на дочерей и сыновей. Некоторые говорили, дескать, лучше бы ушли на фронт, чем тут прислуживать врагу. Немцы требовали выходить и подросткам, и взрослым, словом, от мала до велика, а кто не подчинится, тех приведут под конвоем.

Екатерина Зябликова, однако, меньшим сыновьям не велела идти, чтобы сидели и не высовывали носа из хаты. И она, не глядя на соседей, с Ниной и Денисом пошла к клубу. Прасковья Дмитрукова спросила:

– А Витьку и Борьку оставила? Можа и я Брану оставлю, как ты думаешь, Катя?

– Это дело твоё, хозяйское, мои-то ещё маленькие, ростом ещё не взяли. Хватит им и троих, – ответила Екатерина.

– Ой, ой, что же делать, что они удумали? – сокрушалась Прасковья, глядя своими зоркими круглыми серыми глазами. Она была худая, несколько сутулилась, хотя выглядела ещё не старой. Её дочери, стоя рядом с матерью, смотрели настороженно, пугливо.

– Пойду и я, не хочу дома торчать, – настырно сказала Брана.

– Сиди, скаженная! – замахнулась Прасковья, уставившись глазами на ту сторону улицы, по которой вышагивали люди и, удостоверившись в этом, она качала головой. Там Серафима Полосухина со Стешей направились к клубу. Галина и Паша Мощевы, Соня и Валя Чесановы, а самой Анны, их матери, почему-то не видно: нешто заболела или придёт после. И Прасковья тоже пошла с дочерями позади Екатерины, Нины и Дениса.

Ещё до обмена хатами, произошедшего незадолго до начала войны, Екатерина недолюбливала Прасковью за её всеядное стремление лезть в душу, встревать в дела, и ещё у неё была склонность сплетничать и оговаривать. Хотя в то время она соприкасалась с ней лишь по работе в полевой бригаде, да и то старалась по возможности не заговаривать с Прасковьей. Однако та норовила сама затронуть, с удивительным умением располагать к серьёзному разговору, правда, касавшегося дела. И всегда она норовила давать ей какие-то советы, в которых Екатерина, собственно, и не нуждалась, хорошо разбираясь в огородном деле. Но Прасковья, зная это или не зная, всё равно стремилась подучить, да так, будто никто лучше чем она не обрабатывает, не выращивает огородные культуры. А потом Екатерина заметила, как Прасковья, бывало, при удобной минуте, а то и сама, шла к Макару со своими практическими предложениями, как повысить урожайность, улучшить обработку почвы и вносить удобрения и неизменно жаловалась на неё председателю за то, что Екатерина не берёт во внимание её советы. Об этом Екатерина узнавала от Зинаиды Рябининой, как однажды Прасковья в открытую говорила Костылёву, что если бы она, Прасковья, была звеньевой, тогда бы урожайность возросла значительно, а Зябликова работает по старинке.