Приходится признать: в вашем письме много горькой правды. То, что я написал всякой всячины про товарищей и про девушку, — это по дурости. Но вот как я накликал на себя все «беды», вы угадали. Да, не умею я управлять собой, не умею подчиняться командирам, часто и глупо огрызаюсь. Дурной характер…

Вы говорите: если возвращаться, то, конечно, надо на свою лодку, а не к вам. Ну а для этого я, выходит, должен стать другим уже здесь, в береговой части. Но как?

Пишете, что никогда не пожелаете мне быть похожим на прежнего Афанасия Малышева. Он, видать, совершил какой-то безобразный поступок, раз командир готов был передать дело военному прокурору. Представляю: вам нелегко было поверить в исправление оступившегося матроса, заглянуть в его душу и не ошибиться, что он раскаялся искренне. Конечно, и у него началось все с малого, с «пустяка». А вы действовали как хирург — взяли на себя всю ответственность за трудную операцию. Сами всем сердцем поверили в подчиненного и убедили командира в том, что Малышев может исправиться. Пошли к старшему начальнику. Убедили его, и он согласился оставить матроса на корабле… И когда я глубже вник во все, мне вдвойне радостно стало за Афанасия Малышева. Надо же — старшина 2-й статьи и уже боцман подводной лодки! Выкарабкался парень. Верно сказано: нет безнадежно «трудных», неисправимых людей.

А какой же я, по-вашему? Неужели так и не смогу стать человеком? Поверьте, товарищ капитан 3 ранга, трудно сейчас взбираться обратно на ту горку, с которой когда-то по глупости своей скатился.

Взяли меня из полуэкипажа в эту часть шофером. Но ведь я пока не шофер. Хожу на пост в кочегарку. Недавно вдобавок ко всем несчастьям пропали мои права водителя. Обронил, что ли, где — не знаю. Просил командира написать в наш город, откуда я призывался, запросить дубликат. Мне не верят, сомневаются, уж не сам ли уничтожил, так как знают, что шел сюда не по охоте…

Хнычу и хнычу без конца. Хватит!

Значит, мой крымский адрес тронул вас? Вы здесь воевали, были ранены… Тянет, наверно, заглянуть сюда. Хорошо бы встретиться с вами, побеседовать лично.

Если вам, товарищ капитан 3 ранга, не будет неприятно снова написать мне, я очень прошу — не забывайте матроса Забегаева, черкните хоть несколько строчек. Еще раз извините за первое письмо.

До свидания.

Славный вы человек, Иван Герасимович! Опять столько суровых и сердечных слов сказали мне. Как благодарить вас? Много ли прошло времени с нашего заочного знакомства, а я уже чувствую в вас верного большого друга. Говорю это от всей души. Льстить я не умею — не в моем это характере.

Простите, что я так прилип к вам. В будущем постараюсь не надоедать. Вот выговорюсь, снова отращу крылья, поднимусь влет — и мне, наверное, реже потребуются советы старших.

Что вам сказать о своей жизни? Пожалуй, и нечего. За последнее время я многое передумал. И должно быть, чуточку изменился в лучшую сторону. А то ведь сколько было со мной мороки!

Вчера командир снял с меня одно взыскание. Сначала я подумал — из жалости это: был день моего рождения. Но когда он сказал, что пора, мол, вам, Забегаев, машину водить, я поверил, что сделано это искренне. А мне так хотелось поскорей усесться за баранку!

На душе у меня посветлело. По-настоящему! И люди вокруг будто другие стали — не злые. Просто удивительно. Старшина, мое непосредственное, самое строгое начальство, похвалил сегодня за одну работу:

— Видите, Забегаев, только стоит постараться — и любо-дорого выходит. Всегда бы так…

Капитан Колосов, замполит наш, встретил в библиотеке, спросил, что я выбрал из книг. В руках у меня был роман Константина Федина «Первые радости».

— Очень хорошо! — сказал и улыбнулся: — Название примечательное.

Читаю много, учусь. А учиться мне так надо! Мудро говорят на Востоке: учиться — что идти на веслах против течения: пока гребешь — двигаешься вперед, перестанешь — потянет назад.

Главное, я уже за рулем! Дважды выезжал. Слушается мой ЗИЛ. Вот мои первые радости.

Вспомнилось, как однажды болел воспалением легких. Лежал, свету не видел. Потом настал день, когда я попросил есть. Совсем немножко и отведал — во рту еще горчило. Со стороны поглядеть — блажит человек, ничего ему еще и не надо, а на деле — поборол болезнь, уже не сдастся, встанет!.. Ну а теперь мне петь хочется. Это тоже признак хороший. Значит, проходит мой недуг.

Ваш совет, Иван Герасимович, исполню: на прошлое — крест, все плохое — за борт. Начну сначала. По-хорошему.

Опять отвлек вас от дел. Пора и совесть знать. Вам ведь остановить меня невозможно — далеко. Заранее спасибо за внимание. Не сердитесь, если еще напишу. Честное слово, вы когда-нибудь будете довольны мной.

Крепко жму вам руку.

Г. Забегаев.

… Помолчал я, кажется, достаточно. Для приличия. Хотя давно не терпится поговорить с вами.

Вы советовали, товарищ капитан 3 ранга, пойти к нашему замполиту и рассказать, как вам рассказываю, о своих переживаниях, раскрыть душу. Случай такой представился. Зашел я к капитану Колосову по делу. Он усадил меня. Разговаривали мы с час — не меньше. Вышло как-то неудачно. С моей стороны, конечно. Не туда поехал, одним словом.

Когда заговорили мы о таких, как я, «трудных», я возьми и скажи, что все дело в подходе к человеку, в умении заметить в нем хорошее и расшевелить это хорошее, чтобы оно перевес взяло над всем остальным. Ведь даже воры за ум берутся, исправляются, когда к ним подход найдут.

Капитану вроде не понравились мои слова. Он, похоже, принял их на свой счет, хотя я и не думал об этом. Разговор наш оборвался.

А ведь я, Иван Герасимович, не сказал ничего такого, за что бы можно было обидеться на меня. И если он даже подумал, что я на него намекаю, ну о том, какой подход к людям должен быть, то и это хорошо. Офицеру матроса порой тоже не вредно послушать. Моряки — народ на язык острый. Один наш Улькин чего стоит! Правда, в мой огород он часто кидает камешки. И не называет меня иначе как «подводник». Я тоже в долгу не остался. Звать его Зотик. Это не ласкательно. Так и пишется: Зотик Екимович Улькин. Когда он надоел мне своими стишками про ту «слезу», я сказал ему однажды:

— Перестал бы ты кривляться-то, Дзотик!

Подхватили ребята. Прилипла кличка. Сам виноват, задира!..

Никак мне не хватает тетрадочного листка вдоволь наговориться с вами, товарищ капитан 3 ранга. Опять кончается. Хотя все равно пора ставить точку — кино скоро. «Судьба человека»!

Что ж, желаю вам всего хорошего.

Добрый день, Иван Герасимович! Вы угадали: я действительно ни с кем, кроме вас, не переписываюсь. Писал когда-то другу по школе и двоюродной сестренке, а потом перестал: не о чем стало писать-то, да и настроение не то было — служба шла кувырком.

Расскажу вам сейчас о недавнем происшествии.

Сидел я за баранкой, гнал свой ЗИЛ по асфальтированному шоссе в главную базу за грузом. Красотища кругом колдовская! Слева — море, мечта моя и любовь безответная. Песня, тихая и грустная, сама из души на волю рвется. Мурлыкаю. Мчусь.

И вдруг вижу: впереди, метрах в двухстах, катит грузовик. И горит, пылает!.. Поднажал я. Догоняю. А водитель уже догадался, что с машиной неладно. Остановил, выскочил из кабины, залез в кузов, сбросил на землю какую-то бочку, должно быть, с бензином. Когда я подъехал ближе, он брезентом сбивал пламя с задней части кузова.

— Зотик?! — удивился я, узнав нашего Улькина. На нем уже загорелась одежда. — Катайся по земле — обгоришь! — крикнул я.

Неподалеку заметил яму с водой. Вскочил на подножку Зотиковой машины, запустил двигатель и задним ходом направил ее в эту яму. Свалил — только вода зашипела. Потом Улькина усадил в свою кабину — и в госпиталь. В пути все гадали, как же это пожар случился.

Наверно, бочка протекала, бензин попал на глушитель и воспламенился.

Вид у Зотика был неважный. Когда он сталкивал бочку из кузова, сильно обжег руки. Досталось и лицу. Глаза не пострадали, а бровей и ресниц — как не бывало. И струхнул, конечно.