Ольга в какой-то мере была подготовлена к этой встрече, и она первая нашлась, что сказать.

— Страшно, Вася!.. — выдохнула всего два слова, но столько было в этих словах чувства, что Василий услышал в них и все страдания Ольги за годы войны, разлуки с ним, и обиду ее на судьбу их обоих, и боль души. Только не было в них радости. Он же выглядел растерянным, похоже, все еще не верил своим глазам.

— Жива… Как же это, Оля?.. Родная…

Ему бы надо притянуть ее к себе, обнять, заплакать вместе с нею. Но что-то мешало поступить так, мысли путались, пухли, распирали голову.

Ольга женским чутьем поняла его затруднение, позвала:

— Пойдем отсюда… Народ тут… Туда… на скамейку…

Он обмяк, еще больше стал непохож на себя прежнего, каким думала увидеть его Ольга, еще сильнее начал припадать на здоровую ногу, почувствовав старую, забытую боль в раненой ноге.

Они вышли к тому скверу, до которого в ожидании окончания работы Васильевой смены не решилась дойти Ольга.

Позади зеленой скамейки, на которую присели Ольга и Василий, буйно цвел шиповник. Его ветки в нежно-розовой кипени раскинулись над самой головой. Неземной аромат шиповника, неумолчный звон пчел на его цветах, тихое солнце, ласкающее лица, — все это не шло к суровому разговору, какой вели супруги Федяевы. Да, они были законными супругами! Их не разводили ни загсы, ни народные суды, ни собственные сердца. И не было для этого причин.

— Почему ты не искал нас, Вася? — с тяжелым упреком спросила Ольга, и Василий почувствовал, как трудно будет ему объяснить все, уверить Ольгу в том, что он, поняв уже всю безнадежность поисков ее, жил какой-то странной, двойной жизнью: рядом была другая, любящая его жена, а в думах он бредил Ольгой. Она-то должна помнить, как раньше любил он ее, как ждал сына, их Сашку! И если б он знал, что она жива, что у него где-то есть уже сын, разве он дал бы второму сыну имя, вдвоем с Ольгой выбранное своему будущему первенцу? Да и был ли бы второй-то?..

— Как ты можешь так говорить, Оля?! — с горечью отвел он ее упрек. — Совесть моя перед тобой чиста…

— Ведь мы на той же земле были, Вася… Что ты наделал! — как продолжение своей неоконченной фразы, произнесла она, ровно и не слышала его слов.

На глазах у Василия выступили слезы.

— Оля, ты можешь выслушать мою невеселую исповедь? — спросил он настойчиво. — Я расскажу, если ты будешь верить мне. Я ж никогда не лгал еще.

— Говори. Зачем же мне было ехать?

С чего начать ему? Она была у него дома, знает — есть другая семья. А он знает — у него есть еще сын, и тоже Сашко. Ольга сказала, когда шли к скверу. Начинать, видно, надо с самого начала!

— Я тогда накинул на тебя свою шинель… Помнишь?

Ей бы да забыть!

— В одной рубашке тогда вылезла в окно… — как эхо, прозвучали ее слова.

— Конечно, у тебя была страшная дорога…

— Тяжелее быть не может. Говори, я не буду больше перебивать.

— А на заставе у нас весь день кипел бой. Кровью изошли пограничники. Уж остался ли кто в живых, кроме меня? Я же уцелел совсем случайно. Сидел в окопе, стрелял из ручного пулемета. Метрах в сорока — Алексей с автоматом. Егоров. И еще наши… Отбили мы — уж не помню которую — очередную атаку. Я крикнул Алеше: «Замполит, жив?! Здорово мы их, гадов? А?» Он ответил: «И еще угостим!» Ругнулся зло, закурил. А мне ни есть, ни курить уже не хотелось. Подташнивало от жары, от устали… Что дальше произошло — не знаю. Был день, очнулся вечером. Еле выполз из-под земли. Должно быть, разорвался поблизости снаряд, меня контузило, накрыло земляным сугробом. Как не задохнулся! И ни ранки. Только заикой стал. Сначала-то совсем лишился речи. Правда, и разговаривать не с кем было… Ты не смотри так… жалостно. Это с той поры нервишка щеку дергает. Когда волнуюсь… Да! От заставы пепел остался, развалины… Побрел я на восток следом за немцами. Уж понял: не зря тишина на заставе — они подмяли все, проскочили. Побрел… Надеялся пехом обогнать их. — Он невесело усмехнулся и смолк, собираясь с мыслями.

Ольга отвлекла его:

— Егоров и убедил меня в твоей смерти.

— Алексей жив?!

— В райвоенкомате около Свердловска служит.

— Как же он убедил?

— Сказал: своими глазами видел, как разорвался снаряд там, где был ты, и как от тебя ничего не осталось.

— Как он-то уцелел?

— Ранило его. Тяжело. Без памяти был. Пограничники вынесли. Я ездила к нему. У меня ж в голове только один адрес и был — его Даши. Списалась… Алексей помог пенсию на Сашку выхлопотать… Мне и официальное извещение пришло о тебе. Из управления погранвойск. Все это после войны.

— Я тоже помнил один адрес. Недобрую услугу оказал он… Но — лучше я по порядку.

— Слушаю, Вася.

— Страх, голод, тоска, ярость — все тогда скрутилось, сплавилось в сердце в твердый узел — только зубы скрипят. Такие орлы пали! А что там, впереди, делается? Что с тобой? Горше всего саднило, когда вспоминал тебя. Вспоминал… — усмехнулся он с болью. — Не то. Не было минуты такой, когда бы я не терзал себя этой думой. Какую отправил! Куда!.. Так бы на крыльях и махнул к тебе!.. А я шагал… Однажды лишь удалось на немецком товарном поезде ночью несколько часов проехать. Уже отупел — ничто не страшило. А был-то какой! Оборвался, оброс бородой, исхудал, в пыли, в грязище — бродяга бродягой…

Он вынул из кармана папиросу, хотел закурить, но вспомнил, что у него нет спичек, медленно смял ее, отбросил в сторону, облокотился на колено.

— Продолжай, Вася, — попросила Ольга.

— Чудно устроен человек. Еще не видел тебя, только вышел из завода, а вспоминал то, что сейчас рассказываю. Не очень ясно, не подробно, но вспоминал как раз ту дорогу к тебе. Наверно, потому так думалось, что ты была тут и тоже думала обо мне… Я, Оля, никогда не мог представить, просто не верил, что нет тебя в живых. Хотя все было против, все убеждало в обратном. — Василий помолчал и, выпрямившись, продолжал: — Я. ведь хотел по порядку… Обессилел, изнемог и свалился в одной белорусской деревушке на огородах. Не знаю уж, к счастью ли, к несчастью, но рано утром увидела меня она… Настя. Подобрала, выходила. Я еще не ведал, что судьба без жалости, будто обухом, уже вдарила по мне с размаху. Не представляю, что было бы со мной, если бы я сразу вместо родного дома, вместо тебя, матери увидел черные головешки на пепелище, воронку от бомбы!.. Все это увидел потом, позже, когда уже навоевался — и отвоевался! — в партизанском отряде, когда Смоленск снова был в наших руках. Тогда пепелище поросло бурьяном. Узнал день бомбежки, подсчитал дни твоего пути, понял: ты, конечно, была тут…

— Чуть припоздала я, не угадала. В дороге задержалась — Сашку рожала. — Ольга из жалости к Василию сказала это с наигранной бодростью, думала, и он сменит свой мрачный тон: все-таки у них сейчас не поминки по их прошлому, а встреча после разлуки. Но он, понимая сердцем и разумом, что встреча их слишком запоздалая, и, поддавшись грустному настроению от воспоминаний, но мог стать иным.

— Стоял, глядел на бурьян — и седел… Потом разыскал людей с нашей улицы. Ничего ясного! И вот случайно встретил соседку. Старая уж. Раньше против нас жила.

Через улицу. Признала она меня. Даже имя помнила, хотя многое в оккупации пережила. Спросил про мать. Говорит: «Погибла». Про тебя спросил. «Была, — говорит, — как же. Старик рассказывал». — «Когда, — спрашиваю, — была-то, до бомбежки или после?» — «Разве, — говорит, — упомнишь?» — «Одна или с малышом?» — «Кажись, с малышом». Посеяла она сомнение в моей душе…

— А ты уж с н е ю был? С этой? — не щадя Василия, жестоко спросила Ольга.

— Погоди о ней… — взмолился Василий. — Я надеялся разыскать тех, кто поехал с тобой с заставы. Как-то так вышло, что совсем не помнил адрес замполита, но зато знал, что начальник заставы из Подольска, из-под Москвы. И я кинулся на поиски семьи капитана. Его мать с тобой уехала.

— И девочка. Наташа.

— Помню.