— Ой, пожалуйста, возьмите! Я так буду благодарна! Спасите его. Только не было бы вам неприятности какой. Отстал он…

— Все будет хорошо.

Тут возразила Ольга Марковна:

— Зачем же, Марья Николаевна! Я доведу его… выравняю…

Федяева взмолилась:

— Нет уж, Марья Николаевна, возьмите его к себе!

— Я думаю, так будет лучше. И вы не упрямьтесь, Ольга Марковна, — обратилась Марья Николаевна к коллеге. — Мы сейчас договоримся с нашей заведующей. А меня извините, что я так… не вытерпела…

И Саша оказался в параллельном классе, у заслуженной учительницы республики. С первого же дня занятий здесь его словно подменили: повеселел, снова прилежно взялся за учение — от учебника не оторвешь! Мать радовалась этой перемене.

Через месяц-полтора она спросила Сашу:

— Не опозоришь меня, не останешься на второй год?

— Что ты, мама! Я уж постараюсь…

— А Марья Николаевна строгая?

— Она очень хорошая. Ты знаешь, мама, какие у Марьи Николаевны пальчики!

В этом бесхитростном детском признании Ольге открылся секрет разительной перемены в Саше.

Кончился учебный год. Ольгу пригласили в школу. Было что-то вроде торжественного собрания учащихся выпускных классов. Пришли многие родители. Марья Николаевна сказала напутственное слово ребятам и под конец добавила:

— Двое лучших из вас окончили школу с похвальной грамотой. Это Сережа Мальцев и Саша Федяев.

У Ольги слезы потекли по щекам. Как же так?! Ее Саша?! Не ошибка это?..

А он вышел к столу, взял из красивых рук Марьи Николаевны дорогой нарядный листок и подал матери:

— Мама, так я постарался… Не сердись…

После собрания к Федяевой подошла бывшая Сашина учительница Ольга Марковна, пригласила в учительскую на чашку чая. Та только тогда пришла в себя, вежливо отказалась:

— Спасибо. Я такая счастливая, такая!.. Ничего не хочу…

Домой они шли в обнимку, сын и мать. Ольге хотелось кричать от счастья на всю улицу.

Чудные белые ночи на Севере. Часами можно любоваться небом, сменой на нем красок.

Солнце только что лениво, нехотя опустилось за близкий горизонт, еще золотой широкий след горит и играет, а чуть повыше невидимая кисть уже румянит небосвод. И не на западе, нет. Все эти красоты совершаются в северной части. Погодя появятся лиловатые оттенки, и салатовые, и зеленые. Не успеет заметить глаз, как где-то правее родится утренняя зорька, сначала несмелая, бледно-розовая, потом запламенеет, заполыхает, не дав еще потухнуть заре вечерней. И все это рядом, не споря меж собой, мирно и величаво. Когда вы, не отрывая взгляда, вдоволь налюбуетесь сменой одной зари другой, выглянет солнце — покажет будто литую из неведомых, сказочных сплавов дольку огненно-золотого диска. На него можно смотреть. И вы смотрите и не верите, что это солнце, всегдашнее солнышко. Не верите и тогда, когда оно выкатится все — огромное и ясное. Таким нигде вы не увидите его — только на Севере!..

Да, хороши здесь белые ночи!

А если еще перед вами река — не речушка какая-нибудь, а северная красавица Двина. И луг за рекой. Вся игра красок в небе вызовет, непременно заставит откликнуться — тоже сменой красок — реку и луг.

А еще если рядом друг, любимый вами человек! Тогда берегите сердце — слишком много радости свалится на него.

Ольга в такую необычную ночь как раз была не одна — около нее стоял, опершись на перила набережной, Виктор. Перед ними катились в беломорскую даль воды Северной Двины, темнел и светлел луг за рекой, постепенно замирала пассажирская пристань с электрическими фонарями, хотя и скупо, но ненужно горевшими.

С ними была белая ночь. А что может быть лучше, милее ее для влюбленных!

Но были ли влюблены они друг в друга? Виктор — да. Он знал это, знала и Ольга. Она же то ли пугалась признаться себе, что любит Виктора, то ли не разобралась в своих чувствах, все еще не сказала ему, что любит, хотя он давно уже был дорог ей.

Перед тем как выйти к реке, они гуляли по затихающим улицам города. Ольга рассказала Виктору про Сашину похвальную грамоту. Успех этот обрадовал и его.

Теперь они стояли рядом. Иногда смотрели в глаза друг другу и тихо улыбались. А то обменивались короткими фразами, для них значительными и важными, и опять умолкали. Им было хорошо оттого, что вокруг разлилась удивительная ночь, не похожая на все другие, минувшие, и, наверное, отличная от тех, что будут. Они жили этими минутами и часами, ничего не загадывая наперед, потому что о своем грядущем много говорили раньше. Из тех разговоров поняли одно: они нужны друг другу, очень нужны. Остальное казалось туманным и для Ольги и для Виктора, так как она все еще не решилась стать его законной женой. «Разве плохо тебе со мной вот так?» — отводила Ольга его назойливые просьбы пойти наконец в загс, устроить свадьбу.

Но сегодня она, пожалуй, сказала бы слова более определенные, если б снова зашел разговор об этом. Ночь ли белая виновата, день ли счастливый тому причиной, только теперь Ольга в душе была нежней к Виктору и — сговорчивей. А может, потому она была такой, что знала — он сегодня ни о чем подобном не заикнется, чтобы не спугнуть ее хорошее настроение.

Между тем белая ночь таяла. Занималось утро нового дня.

Скоро Виктор проводит Ольгу домой, и, прощаясь с ним, будет она опять, как всегда, серьезной в разговоре и сдержанной в чувствах.

Он же такую ее и любил.

Изредка навещала Ольгу Ирина. Она никогда не приходила с пустыми руками — приносила молока, овощей, свежей стряпни Ульяны Павлиновны. Ольге и неловко было без конца принимать эти подарки, и отказаться было неудобно — обидишь. Она же в колхоз все хотела заглянуть, да так и прособиралась. Появилась лишь во время своего — не первого — очередного отпуска.

А как встретили! Колхозницы зазывали к себе в избы, угощали всем, что было за душой, откровенничали… Доярки утащили на молочную ферму, хвалились удоями своих холмогорских пеструх — Веток, Милок, Зорек.

Ульяна Павлиновна напекла шанег, Евдоким Никитич достал из шкафа припасенную на случай бутылку портвейна, Ирина хлопотала, накрывая стол…

— Ну расскажи, как ты там обжилась? — спросил Евдоким Никитич, улучив после второй рюмки подходящий момент.

Ольга рассказала.

— А я ведь знал, что не приживешься ты у нас, сбежишь, — заключил он.

На это Ирина заметила:

— Смешной ты, отец! Да разве она собиралась на пожизненно в деревню селиться?

Вспоминали военные годы, крутили пластинки с морскими песнями… Потом остались вдвоем с Ириной. Что ж, можно было бы растревожить сердце и память прошлым и всплакнуть — у них судьбы равные. Но зачем? Не лучше ли потешить себя обычными бабьими пересудами — кто да что. Нет, пожалуй, самое подходящее время поведать друг дружке свои сердечные дела — и хмель, растекшийся по жилам, зовет к этому.

— Все равно уйдет Ванька от этой селедки ко мне! — смехом брызнули глаза Ирины. — А у тебя-то как? Неужели никто не нравится? Или по-прежнему все желания назаперти, Оль?

Нет, не назаперти, Иринушка! Но не услышишь ты про эти желания, про того, кто правится. Не скажет тебе Ольга ничего. Так и вернется в город.

— Выйдем в луг, Ира, — предложила она.

Изумрудная шелковистая отава искрилась под нежарким солнцем бабьего лета. А если идти навстречу солнцу — увидишь расчудесное плетение нежной паутины. Кажется, нет ни единой былинки, которая не была бы соединена с другими этим серебристым кружевом.

Ольга помнит этот луг иным — цветистым, ароматным, дурманящим. И не в те дни, когда она жила в «Авроре» и видела его каждый день во всякое время и всякую погоду. Нет. Тем нарядным лугом она шла минувшей весной. Шла не одна, а с ним, с Виктором. Пускай не здесь точно, но лугом этим, двинским.

Может, рассказать сейчас Ирине — кто этот Виктор, каким счастьем горели глаза у него и у нее, о чем они говорили и о чем молчали, рассказать все-все?.. А надо ли? Не расколется ли, не рассыплется ли это видение на кусочки, которые потом уж не соберешь вместе? Ирина вдруг не утерпит, ляпнет кому-нибудь на деревне, тому же Ивану, и пойдет гулять оно языкастой сплетней от двора к двору, не похожее на то, каким живет в Ольгином сердце. Над лугом висела переливчатая песня жаворонка, и все кругом пело, и в душе — тоже. В звуках весны было что-то очень знакомое, похожее на мелодию вальса, породнившего в октябрьский вечер два сердца.