* * * Там, куда прилетят космонавты, Там не будет весенней сирени, Там не будет осенней брусники. Ни черники, запачкавшей руки, Ни сереющей вербы в стакане, (Зайчик солнца и зайчики вербы). Золотое Руно аргонавты Непременно найдут, я уверен, В синеватых долинах Венеры. Но не будет на дальней планете Ни веселого лая собаки, Ни окна в голубом полумраке, Ни грачей на сыром огороде… Канзас, 1964 * * * Ты уже забываешь, ты скоро забудешь (в огромном райском сиянии), но ты еще помнишь толчею предвечерних мошек и блеск паутины на сохлом терновнике. Ты помнишь зелёный мох между ржавых банок, а после – осень, неровный полет одичалых клочков бумаги и чёрные щепки в дрожанье тусклой реки. Ты помнишь холод, первый иней на ржавом почтовом ящике, свет на безлюдном мосту Как быстро летела, погасая, твоя папироса в ночные беззвучные струи… Стокгольм, 1961 * * * Слетают желтоватые пушинки Пленительного липового цвета (На души наши, душеньки, душонки), как золотые райские снежинки. А после – листья полетят, желтея (Так огненные языки сходили Когда-то на апостолов). Но это Нe скоро, через двадцать две недели. А в парке есть кафе, и рюмка рома, Как золотая лилия, блистает, И над горячим золотистым чаем Колеблется немного фимиама. А озеро озарено осанной, В нем серебрятся рыбы, ветки рая. Как нежно ветер воздухом играет, Как шевелит немеркнущей осиной. Мюнхен, 1961 * * * А если все-таки – война? А если – не минует чаша? Ночь выжидательно темна, И черный сад – как злая чаща. (А Гефсиманский сад – шумел?) И странный, тихий спор (ты слышал?): – Как много надо искупить… – Как беззащитно спят и дышат… – Непрочный мир непрочных дел… – Да, всё, как тоненькая нить, Но если есть Христос, тогда ведь Он может – правда? – охранить, Спасти, остановить, исправить? – Оставь, не знаю, может быть… Гавайи, 1965 * * * Тени войны на замерзшей дороге. Уже их не видно. Пустые пещеры ночи. Ледяные водопады ночной темноты. Черные лавины безмолвия. Безлюдные каменоломни печали. Я заблудился среди ночных сталагмитов моего одиночества. И клочья дыма спят, как летучие мыши, в обугленных трещинах мира. Канзас, 1964 * * * В газете пишут о войне и о смерти, но мальчик лет пяти из этой газеты сделал кораблик, плывущий по озеру. Может быть, если б умел, он сделал бы настоящую бабочку, настоящее облако? Важно, что все же он сделал кораблик, сделал из вести о страшном, почти как поэт – стихи. Стихи ведь тоже вроде летучей игрушки, даже если в них говорится о смерти, о горе и смерти – не правда ли? Канзас, 1964 * * * На обугленной стене Копоть, будто черный иней. Песок остывший, пепел синий, Темный дым и тень в окне. Черный дым и черный дом, Дымный дождь золу смывает. Холодным ветром, ночным трамваем Прозвени чужой Содом. Все в холодной саже тьмы Сожжено, оледенело. Рисунок углем, почти без мела – Как пейзаж и той зимы. Той – на русском берегу: Пепелище, погорельцы. И воздух жесткий, как будто тельце Мертвой ласточки в снегу. Чикаго, 1962 * * * Земное гноище – Огромным пожарищем? Ну что ж: пепелище Нам станет пристанищем. И будет на свете Ни ад, ни чистилище, А попросту – кладбище, Скучное зрелище. И будут лежать, Как под райскими кущами, Товарищи-братья, Богатые с нищими. Мексика, 1964 * * * Страшные где-то галактики, Страшные звезды вселенной… В парке бродяги горланили, Пели (грустней, веселее…). Был полон печалью осени Весь парк (и липы, и клены). Над ним разлетались в космосе Фонтаны фотонов, волны. Что ж, космос, накручивай эллипсы, Вдаль улетай по спирали… Полны надышанной прелести Наши земные печали, Точно уютные мелочи В доме, где мы вырастали. Сан-Франциско, 1965 |
