Давайте жить не по часам,

а по листьям:

слушать весну, когда они зеленеют,

думать о грустном, когда они желтеют,

мечтать, когда они опадают,

молчать, когда на опустелых ветках белеет иней, –

и менять, когда захочется, времена года

Ясный осенний вечер,

ты светлая раковина,

прохладная раковина,

девичьей белой рукой

ты взят из нежной воды.

Почему ты тускнеешь?

Снова сияет вдали

над бедной деревней

огненный пурпур.

Знаешь, пора превратить

земные грязные язвы

в нежные розы.

Позабудь о грязи и о безобразии,

Позабудь о вечном зле.

Говори о ледяном алмазе и

Белой розе в голубом стекле.

Позабудь о всех страданиях, мучениях,

Расскажи, как вечер тих,

Говори о нежных обольщениях,

Украшениях земных.

Только так родится чистая поэзия,

Как мерцающая в никуда,

Нет, не путеводная, нет, не полезная,

Но блаженно-нежная звезда.

Все равно ведь – и другой поэзией

Больше ничего не изменить,

И тупое обрывает лезвие

Нежную, страдающую нить.

Выдумываешь утешения,

И кажется при свете месяца,

Что началось преображение,

Что все сейчас, сейчас изменится –

Не станет логики и алгебры

(О, беспричинное сияние!),

Не станет этой вечной каторги

Глухих законов мироздания –

И мир, свободный от инерции,

От тяжести, от тяготения,

Войдет в блаженное бессмертие,

В сияние, во вдохновение…

Разыгрывается воображение.

Беспамятство мира, наплыв забытья и забвенья,

Бессонница сердца, скажи, почему нам не спится?

Но Данте вернулся из вечного царства молчанья,

И пела Орфею, негромко, нездешняя птица.

Уже затихала невнятная музыка ночи,

Уже уходила с печальной земли Персефона.

Я знаю, что нет Персефоны – и нет Беатриче,

И нет Эвридики – и призрачных стен Илиона.

Не все ли равно, помечтаем о чем-нибудь странном,

О чём-то бессмысленном и навсегда невозможном –

Под музыку сфер, в побледневшем сиянии лунном,

Беспечно, бездумно, в молчанье уже не тревожном.

Тот белый – горный – пенистый ручей

(Как будто снег лежал в ложбине),

И дерево в цвету еще белей –

Как облако на светлой сини.

Я слушал облака, я слушал, как вдали

Синели, пенясь, водопады.

Мне облака забыться помогли

Далекой музыкой прохлады.

Прости мне те лунные, снежные, синие горы,

Прости мне рассвет над осенним безветренным Римом.

Прости мне тех мраморных нимф, благосклонных к любимым,

И эти гобои, и флейты, и эти повторы.

Прости мне глоток ледяной золотистого чаю

И несколько роз, опаленных сияющим зноем,

Немного халвы, лепесток, загнивающий с краю, –

Прости мне все это, я знаю, что я недостоин.

Одним забавы, другим заботы. Затем забвенье.

Да, жисть-жестянка, да, жисть-копейка, судьба-индейка.

Да, холод-голод. Не радость старость. (И ночь, и осень.)

И пыльный свиток, печальный список шуршит так сухо,

И совесть-повесть стучится глухо ночным дождем.

Ночные тени лежат в больницах, окопах, тюрьмах.

Над горем мира, над миром горя лишь ветер ночи.

О душа, ты полнишься осенним огнем,

Морем вечереющим ты полна.

Души-то бессмертны, а мы умрем –

Ты бы пожалела слегка меня.

Смотришь, как качается след весла,

Как меняется нежно цвет воды.

Посмотри – ложится синяя мгла,

Посмотри, как тихо – и нет звезды.

Хоть бы рассказала ты мне хоть раз,

Как сияет вечно музыка сфер,

Как переливаясь, огнем струясь,

Голубеют звуки ангельских лир.

Я помню пшеницу, ронявшую зерна,

На пыльной бахче дозревавшие дыни.

Я помню подсолнечник, желтый и черный,

И краски настурций, герани, глициний.

Я помню оливы (в Провансе? в Тоскане?),

Я помню – над Рейном поля зеленели.

И яблони помню (тогда, на Кубани…),

И в Дании поле. Ответь, неужели

Пшеница падет под ударами градин,

И черные кони помчатся, оскалясь,

И будет растоптан земной виноградник,

Растоптан тростник неразумный Паскаля?