Пожалуй – жалость, «грусти жало»,

И звук, как тени в ночном саду.

Немое слово трепетало,

Я бредил словом на ходу.

Я не могу сказать яснее,

Я не умею тебе сказать.

Как будто музыка во сне – и

Начало трепета опять.

Как будто жалость или скрипка

И даже – Муза поёт в луче.

И новый звук качнулся зыбко,

Не знаю – мой? Не знаю – чей.

И взмах крыла (несмелый, жалкий),

Как будто осенью свет весны,

И звуки флейты, как фиалки,

Пугливой свежести полны.

Как это солнцу спокойно сияется,

Птицам поётся, розам цветётся,

Саду шумится и морю мерцается,

Филину спится, фонтану журчится,

Если тебе не лежится, не пишется,

Только вздыхается, даже не дышится,

Только жалеется, смутно желается,

Только тоскуется, только скучается?

Голубая Офелия, Дама-камелия,

О, в какой мы стране? – Мы в холодной Печалии)

(Ну, в Корее, Карелии, ну, в Португалии).

Мы на севере Грустии, в Южной Унынии,

Не в Инонии, нет, не в Тоскане – в Тоскании.

И гуляет, качаясь, ночная красавица,

И большая купава над нею качается,

И ночной господин за кустом дожидается.

По аллее магнолий Офелия шляется.

А луна прилетела из Южной Мечтании

И стоит, как лунатик, на куполе здания,

Где живет, где лежит полудева Феврония

(Не совсем-то живет: во блаженном успении).

Там в нетопленом зале валяются пыльные

Голубые надежды, мечты и желания

И лежит в облаках, в лебеде, в чернобыльнике

Мировая душа, упоительно пьяная, –

Лизавета Смердящая, глупо несчастная,

Или нет – Василиса, нет, Васька Прекрасная.

Лошади впадают в Каспийское море.

Более или менее впадают, и, значит,

Овцы сыты, а волки – едят Волгу и сено.

О, гармония Логоса! И как же иначе?

Серый волк на Иване-царевиче скачет

(по-сибирски снежок серебрится),

и море,

которому пьяный по колено,

зажигает большую синицу

в честь этой победы Человека.

Человек, это гордо!

Любит карась погреться в сметане,

Чтобы милая щука поела, дремала.

Перстень проглотил рыбу царского грека.

Дважды два семь, не много, не мало.

Солнце ясней, когда солнце в тумане.

Солнце слабеет. Как бледно и серо.

У Алжирского носа под самым Деем

Тридцать пять тысяч одних курьеров.

Да, утомило, надоело,

Осточертело всё к чертям.

Душа, хватай под мышки тело,

Бежим в Эдем, бежим в Сезам!

И слушает мольбу о чуде

Душа, разглядывая сор:

«Там воскресения не будет.

Там тот же погребальный вздор.

Там тоже ямы, трупы, речи,

Смесь чепухи и требухи,

И шевелит нездешний ветер

Заоблачные лопухи.

Ни ада-с, сударь мой, ни рая-с…»

Ну что ж. Ты слушаешь её.

Молчишь, вообразить стараясь

Загробное житье-бытьё.

В долине плача, в юдоли печали

(Мели, Емеля, твоя неделя),

Где гуси-лебеди пролетали,

Мы заиграли, мы загуляли.

Кисельные реки, молочный берег –

И мы там были, и пели, и пили.

По усам текло, а в рот – попало?

Да нет, не попало, пиши пропало.

Алёнушка, слушай – Лель на свирели,

Уплыло горе в заморское море!

Мели, Емеля, твоя неделя –

Ай да люли, разлюли малина!

Долина плача, моя долина.

Задуматься, забыться, замечтаться,

Заслушаться ночной тоски.

Венеция, весна, и ночь, и пьяцца.

Вот – хризантемы, видишь – орхидеи

(Обрывки дыма и туман).

Что ж, посидим, друг другу руки грея.

Нет, волшебство едва ли возвратится,

От лунных чар болят виски

(Платить по счету: кьянти, асти, пицца).

И мы идем, и в луже мокнет роза,

А музыка – один обман,

Как постаревшая Принцесса Грёза.

Жизнь улыбалась, будто Царь-Девица,

А нынче хочется развоплотиться.

Очарованье, чары, волшебство?

Нет ничего (но это – ничего).

Да, превратились нежные соблазны

В гнилую падаль, в горестные язвы.

Ну да, весна, сирень или герань,

Но дело дрянь и тело просто рвань.

Всё превратилось в горечь и усталость.

Душа, бессмертная, поистрепалась.

Душа гниёт, и пахнет бытиё

Отравленным дыханием её.