Иванович замолчал. По лицу мастера я понял, что действие наркотика подходит к концу, силы его были на исходе.
Увидев, что я беру шприц, Иванович остановил меня:
— Не надо, сейчас дораскажу, а потом вкатишь, а то за разговорами быстрей кайф проходит.
Он немного помолчал, прикрыв глаза почерневшими веками, потом продолжил:
— Да, никаких кладовщиков в штате бригады не предусматривалось, это уже мы с Витькой придумали. Он потом себя за простого рабочего выдал… Защищал бригадира, и все тут…
— А что Мациевич? — снова перебил его Андрей.
— А ему что остается? Прикрыл все, спустил на тормозах. Куцего и Витьку под опеку Бурого. Тот чуть было не грохнул их обоих, но Пушка форс держал… Понравился пахану. Тот его даже в охрану взял…
— А кто стрелял из вертолета? — спросил я.
Чапай, превозмогая жуткую боль, даже рассмеялся.
— А ты, Лейтенант, тоже не понял? — спросил он.
— Неужели Витька? — немного помедлив, спросил Андрей.
— Конечно. Они золото должны были забрать, у нас и у третьей бригады. Оно где-то там, сгорело в вертолете… Второго охранника он убрал перед самой посадкой. Я как только увидел его в салоне, все понял. Вот только убраться подальше не успел…
— Зачем ему это было надо?
— Вот это не знаю. Может, хотел свой план до конца довести, а может, решил, Бурый хочет братишку ментам сдать.
— Какого братишку? — не понял Андрей.
— Как какого? Я что, не говорил, что Федька ему брат?..
Я невольно вспомнил мелькнувшую в тот памятный день мысль о поразительном сходстве этих выродков… Оказывается, я был недалек от истины.
— Думаю, — продолжал мастер, — у него все-таки нервы не выдержали, психопат, он и есть психопат. Федька…пожиже его был. Он на мелочах всяких подрывался: то шапку снимет, то порежет кого по пьянке. И поспокойней держался. А Пушка тот отморозок…
Иванович, замолчав, прикрыл глаза и застонал. Андрей наклонился над ним.
— Послушай, как думаешь, завтра кто к нам прилетит первый, милиция или ваши?
— Конечно, наши, — с трудом ответил мастер. — Я даже знаю кто… Бурый… со своими варнаками. Ходили слухи, что он купил начальника районной милиции…
Тут он застонал сильней и, повернувшись лицом ко мне, проговорил чуть слышно:
— Коли, Юрик, нет сил терпеть…
НА РАСПУТЬЕ
Незаметно стемнело. Мы перенесли Иваныча на его матрасе в вагончик и положили на стол в бывшей кладовке. Потом втроем перенесли оставшиеся трупы ко всей бригаде. Класть пришлось уже друг на друга, но, думаю, они на нас не обиделись. Ужинать после пережитого не захотелось… Уже в сумерках мы прошлись по догоревшему пепелищу. Огонь еще чуть тлел под вертолетом, да все выгоревшее поле пропиталось особым, неприятным запахом горелого мяса. Андрея прежде всего интересовало оружие. Он долго возился с обгоревшими без прикладов автоматами, потом безнадежно махнул рукой. Уже в темноте мы прошли в конторский домик, ночевать решили здесь. Павел бросил матрас на пол и уже минут через пять мирно захрапел.
Я же никак не мог уснуть. Проклятая память неумолимо возвращала меня к событиям прожитого дня. Стоило мне закрыть глаза, как все случившееся снова вставало передо мной с обжигающей достоверностью нервной дрожи, цветом, звуками и даже запахами. Я как раз видел горящего пилота, пытающегося выбраться из пылающей кабины, когда Андрей тронул меня за плечо. Все это время он при свете аккумуляторной лампы-шахтерки разбирал бумаги прокурора.
— Юр, ты не спишь?
— Нет, — признался я, открывая глаза. — Не могу.
— Тогда послушай. Я, кажется, нашел ключ к загадке поведения прокурора. Вот очень интересное письмо…
И он начал читать:
«Здравствуй, Наташенька! Здравствуй, дочка моя ненаглядная! Очень рад твоему письму, жалко, что ты так редко пишешь. Но я тебя понимаю, учеба в МГУ, это слишком серьезная работа, чтобы оставалось время на такие пустяки, как письмо твоему старому отцу. Я так рад, что учеба у тебя идет хорошо, ты ведь у меня такая талантливая, моя гордость. Жалко, что мать уже не сможет порадоваться за тебя. Говорят, что они все видят с небес, но ты же знаешь, я материалист и не верю во все этих загробные штучки. Учись, не отвлекайся на все соблазны столицы, главное для тебя, как можно лучше закончить университет и любой ценой остаться в Москве. Может, тебе удастся выйти замуж за москвича, я знаю, что ты у меня «тургеневская барышня» и такие рассуждения тебя обычно бесят, но время идет, и я надеюсь, что со временем жизнь тебя научит всему…»
— Так, ну тут неинтересно, одни наставления. А… вот!
«…Деньги я скоро вышлю, не волнуйся. Не хотел тебе писать, но, наверное, прийдется. В последнее время обострилась моя язва, за этот месяц я похудел на десять килограммов, и старые лекарства уже не помогают. В больницу идти боюсь. Все слишком похоже на то, что случилось с твоей матерью, те же симптомы: опоясывающие боли по ночам, неприятный запах изо рта. Смерти я не боюсь, столько ее повидал за свою жизнь… Может, поэтому и не верю в загробную жизнь. Только одно мучит меня, как ты будешь жить без моей поддержки? Ведь учиться еще два года. А время сейчас дурное, нехорошее. Денег мы с матерью не скопили, сама знаешь, но я знаю, где их взять. Ни о чем не волнуйся…»
— Ну и все, на этом письмо обрывается. Погляди.
Андрей протянул мне фотографию: милое девичье лицо, строгий взгляд сквозь стекла очков в красивой оправе.
— И вот какой выход он нашел. Смотри, на что его купили…
Андрей протянул пачку незнакомых мне банкнот непривычного цвета вроде листа молодой капусты.
— По нынешним временам это целое состояние.
Положив обратно в «дипломат» письмо и деньги, Андрей вздохнул.
— Боюсь, завтра прилетит вертолет, выйдут из него человек пять с автоматами и отправят нас вдогонку за всей бригадой.
Погасив лампу, он долго ворочался, потом спросил меня:
— Ты не спишь?
— Нет, не могу. Только глаза закрою, и — снова вертолет, трупы, кровь…
Андрей, решительно поднялся, включил свет и, покопавшись в ящике Ивановича, достал четыре флакончика с темной жидкостью. Вылив их содержимое в кружки, он плеснул туда немного воды и протянул одну из них мне.
— Давай помянем бригаду, неплохие были мужики, царствие им небесное. Вот только отдали свои жизни ни за хрен собачий. Что золото по сравнению с жизнью? И что нас еще ждет неизвестно…
— Это что? — спросил я, заглядывая в кружку.
— Календула, спиртовой настой. Чапай, наверное, тоже от подельника своего прятал. Давай, может, уснем.
Я покосился в сторону похрапывающего Павла и решил, что ему, пожалуй, снотворное ни к чему. Жидкость оказалась довольно приятной на вкус и очень приличной по градусам. Огненной волной прокатилась она по пищеводу и вскоре даровала долгожданный сон.
Но толком выспаться нам было не суждено. Раза три за ночь нас поднимали стоны Ивановича. Ему становилось все хуже и хуже. Время от времени он просил меня перевернуть его то на живот, то на спину, но не находил покоя. Все его тело представляло один сплошной волдырь. Когда я его переворачивал, кожа лопалась и прямо на руки мне начинала течь белая сукровица. Все эти процедуры приводили меня в содрогание, а мастер каждый раз спрашивал:
— Сколько осталось ампул, Юра?
И я говорил ему по нисходящей:
— Четыре, три, две…
— Ну, еще немного поживу.
— Да ладно, Иванович. Прилетит вертолет, отвезет тебя в больницу, — пробовал убедить я его.
— Нет, поздно. Уходить вам надо, и как можно дальше. Бурый свидетелей не оставляет.
Переглянувшись, мы с Андреем вышли на улицу.
Розоватая полоска восхода четко очертила угловатую, похожую на кардиограмму линию темного леса на другом берегу Катуги. Назойливо гудел над ухом первый проснувшийся комар, и казалось, в кронах кедрачей в шуме реки и ветра таилась тревога.
— Да, он прав. Бурый прилет или менты, какая разница? Купили прокурора, купят и этих. Нас же еще и посадят за их художества, — с досадой сказал Андрей, затягиваясь сигаретой.
