– Не буду… – улыбнулась Дуня сквозь слезы.
Старик смягчился, погладил Дуню по гладким русым волосам:
– Не плачь, доченька! А с Серегой я поговорю, чтобы на грех не лез.
* * *
Не всегда дело с лодырями оканчивалось так гладко, как с Петрованом Кубарем. Несколько человек пришлось прогнать. Уволенные работники распускали лживые слухи, порочащие Барму и его помощников. Эти слухи на лету подхватывались завистниками из числа зодчих, не принятых на работу Бармой.
«Залетели вороны в высокие хоромы! – шипела ядовитая молва. – Не по себе взялись дерево рубить Постник с Бармой. Стенок навыводили, а что с ними делать – не ведают… И то сказать: шутка ль дело – девять престолов! Таковых соборов никто допреж не страивал…»
Слухи дошли до зодчих. Напрасно утешали они друг друга: от сплетен да напраслины мудрено уйти! На душе у них было тяжело, обидно. А тут еще произошел случай, сыгравший на руку недоброжелателям.
Большая толпа рабочих, возмущенных тем, что в последние дни их кормили вконец испорченной пищей, окружила Барму, Голована и Ефима Бобыля. Послышались сердитые возгласы:
– Работаем как проклятые, а едим как свиньи!
– Хороший хозяин такой дрянью кормить свинью не станет – околеет свинья!
– В каше не масло, а песок!
– Пошли, ребята, жаловаться самому царю!
Напрасно зодчие старались доказать людям, что не они повинны в плохой пище.
– Что вы всё валите на чужого дядю! – кричали строители. – Вас бы покормить из нашего котла, вы б запели репку-матушку!
Голован и Бобыль переглянулись.
– А ведь не плохо придумано! – усмехнулся Голован.
Бобыль догадался:
– Целовальников на тот же стол посадить, и чтоб ели без отказа!
Зодчие обратились к толпе и рассказали, на какую мысль навел их разговор. Строители разошлись со смехом и шутками.
Разговоры о случившемся покатились по Москве. Пьяную выходку кучки работников разносчики вестей превратили в бунт. Одни говорили, что зодчих искалечили. «Побили до смерти», – уверяли другие. Нашлись очевидцы, которые собственными глазами видели, как трупы Бармы и даже Постника, которого и на Москве не было, везли на дровнях, завернутые в грязные рогожи…
Царь, узнав о случившемся, приказал зодчим явиться.
– Ничего! – сказал Барма. – Мы никого не боимся и ни от кого не таимся…
Иван Васильевич собирался на охоту. На нем был подбитый мехом зеленый охотничий кафтан, перехваченный кожаным поясом, за которым торчал кинжал; голову покрывала низенькая шапка бобрового меха.
Царь встретил зодчих неприветливо:
– Что про вас Москва благовестит?
Барма ответил с низким поклоном:
– Не прими во гнев, государь! Наше дело большое, а в большом деле не без греха…
– А все-таки есть грех?
Барма рассказал царю о жалобах рабочих на плохую пищу.
Иван Васильевич вспылил:
– Смутьяны на стройке завелись? Драть их кнутами без пощады – узнают, как жаловаться! Вижу, слабы вы с Ордынцевым: не держите народ в узде!
– Батюшка Иван Васильевич! – взмолился старый зодчий. – Возьми на час терпенья!
Царь насмешливо улыбался, выдвигал кинжал из ножен и вдвигал обратно. Смотрел недобрыми глазами.
– Говори, старик, послушаем!
Барма продолжал, не смущаясь:
– Прости, что с тобой по-свойски разговариваю, – на прямое слово ты не серчаешь, то знаю, господине! А сам посуди: работный люд правду говорит – уж очень пища плоха. И надо бы заставить целовальников вместе со строителями из одного котла питаться…
Царь захохотал:
– Кто из вас такое выдумал? Ты, Голован?
– Нет, государь, это к нам от работников пришло.
– Одобряю, – сказал царь. – Более того: семьи целовальничьи поселить в бараках, и чтоб у них все было так, как у работников.
Зодчие кланялись и благодарили.
– Это последнюю вам поблажку даю! – строго молвил Иван Васильевич. – А потом погляжу…
– Поглядишь через три месяца! – не сдержавшись, брякнул Голован.
– Через три месяца? – возвысил голос царь, и на лице его проступили признаки приближающейся грозы. – Что ты сулишь через три месяца, невежа, холоп? Собор кончишь строить али делу поруха придет?
– Прости, государь, с языка сорвалось!
– Поднять тебя на дыбу – научишься держать язык за зубами! Да уж ладно, ступай, – смягчился царь. – И помни: через три месяца я тебя призову к ответу и посмотрю, что ты мне покажешь!
Зодчие вышли из дворца бледные, взволнованные.
Голован целый вечер совещался с учителем. Что они говорили, никто не знал. Но со следующего дня Голован оставил чертежи и начал по целым дням уединяться в подклете центрального храма, за наглухо закрытой дверью. Чтобы предупредить возможность раскрытия тайны, он ставил у подклета на ночь надежную охрану: умного мужика Кузьму Сбоя или Петрована Кубаря.
Теплое чувство к Дуне, пробудившееся в душе Голована, отступило под натиском тревожных событий. Андрей должен был оправдать перед царем сорвавшуюся с уст похвальбу.
Молодой зодчий уходил на работу до свету. Но как ни рано вставал он, Дуня поднималась еще раньше, и на столе ожидал сытный завтрак.
В полдень Дуня, несмотря на погоду, несла Андрею обед. Похудевшая, светившаяся строгой красотой, девушка проходила по строительной площадке, не обращая внимания на шушуканье рабочих.
Дуня стучала, передавала принесенную еду в чуть приоткрытую дверь подклета и спешила домой, гордая, молчаливая.
Выдумка с питанием целовальников имела успех. Сами строители зорко следили, чтобы приказчики и десятники не хватали куски на стороне и чтоб не продовольствовали свои семьи.
Пища сразу улучшилась.
Глава X
Из дневника Ганса Фридмана
«…Против архитекторов было пущено ядовитое оружие клеветы; в этом и я принял посильное участие, возбуждая изгнанных с работы ленивцев. Все, казалось, предвещало успех. О строительстве прогремела такая дурная слава, что Барму и Голована вызвал царь. Я с надеждой ждал от этой вынужденной аудиенции благих результатов и полагал, что Иоанн наложит на зодчих „опалу“, как здесь говорят.
Но что из этого вышло? Я передаю факты с величайшей злостью, готовый сломать перо и порвать ни в чем не повинную бумагу. Эти хитрецы, Барма и Голован, – о, как я их ненавижу! – выпросили у царя трехмесячный срок, обещая поразить его чем-то необычайным.
За это время Голован проводил в подвале храма таинственную работу, которая меня чрезвычайно интересовала. Я пытался проникнуть туда, но встречал грубый отпор.
Наконец срок истек. Я питал надежду, что никакого чуда Голован не покажет, что он хотел выиграть время. Но я только теперь узнал его дьявольскую изобретательность.
По приглашению Бармы царь приехал на постройку. Его сопровождали: брат его – принц Юрий, митрополит Макарий и несколько придворных. Барма повел знатных посетителей; к свите присоединились Варака и Щелкун, а за ними и я. Барма поморщился, увидев меня, но ничего не сказал, и я пошел за процессией.
Я не видел московского государя года три. Он сильно изменился за это время. Насколько мне известно, ему двадцать семь лет; но, не зная этого, можно смело утверждать, что Иоанн доживает четвертый десяток. Стан его согнулся, он ходит, стуча драгоценным посохом, который не выпускает из рук. Борода его поредела, в ней появились пряди седины.
Барма повел царя по узкому темному переходу, ведущему в нижний этаж центрального храма.
По условному стуку Бармы перед царем и его спутниками распахнулась дверь. Какое неожиданное зрелище представилось моим глазам! Я едва не застонал от ярости… Русские вновь перехитрили меня!
На дощатом помосте, освещенном свечами, стояла великолепная модель Покровского собора высотой около пяти футов. Свет отражался от яркой позолоты глав и крестов храма. Крохотные его оконца светились красноватым светом: внутри горели свечи.
Иоанн и его свита пришли в восхищение, а я не находил себе места… Как подорвать авторитет людей, способных создать такое чудо красоты?..
Модель была с величайшим искусством сделана из деревянных брусков, фигурные главы покрыты тонкими листами позолоченной меди. Аккуратная и точная раскраска давала совершенное подобие белого камня и красного кирпича.
Так вот для чего уединялся Голован! Но это же сверхъестественно – в три месяца создать поразительное произведение искусства…
– Таков будет памятник взятия Казани! – с гордостью сказал Голован.
Нельзя не признаться, что он был хорош, со своей величавой осанкой, с глазами, горящими вдохновением. Но с этого момента я возненавидел его сильнее, чем Барму…
Царь радовался, как ребенок дорогой игрушке.
– Кто из вас сделал это чудо?
– Вот он, государь! – показал Барма на помощника. – Он с молодости искусен в таких строительствах, почему и замыслил сделать таковое подобие…
– Прекрасно, прекрасно! – повторял Иоанн в упоении.
Вдруг глаза его запылали гневом:
– А где клеветники, что оболгали вас, что распускали злостные небылицы? Проклятые! Какое дело погубить задумали!
Хорошо, что под сводами подвала был сумрак, слабо освещаемый свечами, иначе я выдал бы себя. Страх охватил меня. Мне казалось, что грозные глаза Иоанна глядят прямо на меня, пронизывают насквозь.
Я съежился за широкими боярскими спинами. Как я хотел бы стать червяком, заползти в щель пола… Говорят в таких случаях, что это угрызения нечистой совести. Ерунда! Я просто испугался разоблачения: ведь моя карьера рухнула бы с позором…
Впрочем, все обошлось благополучно, меня ни в чем не подозревают: московиты недогадливы.
Успокоившись от гнева, царь привлек Барму и Голована, обнял и расцеловал их.
– Вижу, – сказал он торжественно, – что вы верные слуги и заботитесь о величии русской земли и прославлении моего царского рода. Награжу я вас выше всякой меры, а сейчас…
Он снял со своих пальцев два драгоценных перстня и подал смущенным и обрадованным архитекторам. Те благодарили царя, кланяясь до земли.
Митрополит Макарий тоже счел нужным похвалить архитекторов.
Принц Юрий и бояре наперебой осыпали Голована и Барму любезностями и преподносили, по русскому обычаю, подарки. Так как при них не было ни кубков, ни драгоценных мехов, которыми здесь принято одаривать, то они развязывали висевшие у пояса кошельки и вручали архитекторам серебряные рубли, которые те принимали с поклоном.
Царь Иоанн торжественно сказал:
– Теперь вам в работе помех не будет. Если даже прикажете кремлевскую стену разломать для постройки собора, я и в этом поверю. Сие дивное изображение перенесете во дворец под своим личным смотрительством. Кстати, я еще вас поблагодарю, – добавил он с милостивой улыбкой.
И вот плоды разрушительной работы, которую я старался проводить чуть не три года!..
Но я не падаю духом – судьба, быть может, еще повернется ко мне лицом…
Странные сны снятся мне последнее время. Какая-то громада нависает надо мной, грозя обрушиться и раздавить меня.
Я в испуге просыпаюсь, и в момент пробуждения низкий и грозный голос шепчет мне в уши: „Уничтожь!.. Уничтожь!.. Уничтожь!..“
Кого уничтожить?.. Или что?.. Не знаю…
Октябрь 1557 года».
