Салоникея выпрямилась перед Пущиным:
– Берешь, хозяин, али нет?
Толпа была покорена настойчивостью женщины:
– Настоящий Еруслан Лазаревич![199]
– Король-баба!
Салоникея бесстрастно слушала одобрения толпы.
Из круга зрителей вышел хорошо одетый старик:
– Прими, Бажен, я за нее заручник. Она у меня печь сложила – мужику впору. И хозяина под Казанью убили, а ребят у нее пятеро: мал мала меньше…
– Что ж ты про мужа молчала? – спросил Бажен.
– Хочу чтобы мне честь не по мужу, а по мне самой была! – отрезала Салоникея.
– Ладно, возьму. Но смотри у меня!
Салоникея улыбнулась и промолчала.
Глава II
Царское угощение
В теплый апрельский день, когда отгудели пасхальные колокола, были устроены столы.
Устраивать столы – угощать работников перед началом дела – полагалось, по обычаю, каждому хорошему хозяину. Как же нарушить старину на стройке, где хозяином царь!
Стол, длиной в добрый переулок, растянулся вдоль бараков. С обеих сторон сидели на скамьях строители Покровского собора.
На грубых скатертях были расставлены сытные яства. Варево сготовили повара в огромных котлах, куда закладывали сразу полбыка или двух баранов. Браги наготовили бочками. Вороха ржаного и пшеничного хлеба лежали на блюдах.
Целовальники и десятники суетились вокруг столов, кланялись:
– Кушайте, мужички! Не побрезгуйте!
Трапеза началась истово, чинно. Не торопясь, хлебали наваристые щи из огромных глиняных мис, подставляя под деревянные ложки кусок хлеба, чтобы не закапать скатерть. Поварята следили за обедающими и, где опоражнивалась посуда, тотчас подливали.
Шумно было в артели, где орудовал громадной ложкой коренастый, приземистый богатырь. Там поварята еле-еле управлялись со сменами.
– Петрован, чорт, и где такую ложку сыскал?
– Али мала?
– Да уж куда меньше! Полмисы зачерпывает!
– А вам завидно?
Мало знавшие Петрована Кубаря соседи поглядывали на парня с удивлением:
– Ну, брат, ежели ты работать так же лют, тогда…
Каши подавались гречневая и пшенная с льняным маслом. Хмельные меды делали свое дело: голова кружилась, голос возвышался; кое-кто затянул песню…
Разойдясь из-за столов, народ долго не мог угомониться и все бродил по берегу Москвы-реки с песнями и громкими разговорами.
На другой день началась работа.
Чуть прокричал заревой кочет,[200] сторож заколотил в било; он ударял по большой чугунной доске железным пестиком. Резкие, назойливые звуки далеко разносились среди свежей утренней тишины.
Звон подхватили барачные старосты: в их распоряжении были ясеневые доски; искусные руки могли вызывать из этих незатейливых музыкальных инструментов приятный рокочущий гул…
Работники завозились на постелях, обматывали ноги онучами, надевали лапти. Тех, кого не могли разбудить звуки била, поднимали сердитые десятники:
– Не спите, не лежите, на работу скорей бегите!
Ленивых и неповоротливых наделяли тычками в затылок:
– Получи впервое! А коли промешкаешь еще, плетей попробуешь!
– О-о, робя, энти угощают не по-вчерашнему!
– А ты как думал? Ежедень тебе блины да пироги?..
Обширная строительная площадка закишела народом. Ржали лошади, скрипели телеги, подвозившие камень, песок, бут. Застучали молотки каменотесов. Землекопы били кирками по твердой земле. Работать приходилось, не разгибая спины. Нерадивых подгонял кулак десятника.
Сотни людей копошились, как муравьи, и на месте хаоса водворялся порядок. Основание начали возводить с центра: так удобнее было подвозить строительные материалы на телегах и тачках, подтаскивать на носилках.
Работами руководили Андрей Голован и Ефим Бобыль. Часа полтора бродил по площадке Ганс Фридман, шаря повсюду маленькими, юркими глазками. Его сопровождал переводчик.
Фридман отправился к берегу реки, где в огромных чанах готовили замес, осмотрел, поморщился.
Переводчик передал его предложение Бобылю:
– Немец бает: густ замес. Воды, бает, больше надо лить.
– Как это – густ? – возмутился Ефим. – Его по приказу Бармы составили.
Бобыль тут же вызвал Голована, и тот вступил в серьезный разговор с саксонцем. Разговор кончился тем, что Фридман побагровел до ушей и, круто повернувшись, скрылся с площадки.
Рабочие разговаривали:
– И зачем, робя, на постройку памятного храма немца сунули?
– Справимся и без немцев!..
После ухода сконфуженного Фридмана на строительной площадке появились Барма и Постник. Им стало известно о совете немца разбавить замес.
Барма с упреком посмотрел на Постника:
– Эх, Ваня, ошибся ты со своим немцем! Хвалил как: сведущ саксонец, работу знает! А он вот каков… Ну-ка, разведи замес – что выйдет?
Постник попробовал оправдать Фридмана:
– Может, не приобык он к нашей стройке. На словах-то больно боек…
– То-то, на словах! Бывают люди: на словах города берут, а на деле с мухами справиться не могут. По таким его речам, я этого немца к большому делу и на версту не подпущу!
Глава III
Возвращение Дуни
Весной 1554 года Нечай с Жуком приехали в Выбутино: Никита поручил им привезти в Москву Дуню, благо бирючи набирали работный люд на Псковщине.
Путники ввели лошадей в опустелый двор. На покривленное крылечко выбежала Дуня, узнала гостей:
– Золотые вы мои! Не чаяла дождаться!..
Нечай смотрел на Дуню. Девушка подросла, длинные русые косы, казалось, оттягивали назад голову. На щеках Дуни не стало прежнего румянца, под глазами легли скорбные тени.
Глашатаи сняли шапки, поклонились хозяйке:
– Как живешь-можешь, Дунюшка?
Голубые глаза девушки наполнились слезами:
– Тяжелое житье… Матушка померла, а батюшка в монастырь ушел.
– Вот оно как! – ахнул Нечай. – То-то, гляжу, одна-одинехонька ты в доме. И давно беда приключилась?
– Уж третий месяц пошел.
– Голован знает?
– Послал батюшка грамотку с проезжим купцом.
– Ну что ж, не печалуйся, Дунюшка! Велел тебе дед сбираться на Москву.
– Правда ли? – Девушка заплакала от радости.
– По округе еще поездим, работных людей поищем, да и домой! Распрощаешься с Выбутином…
На следующий день глашатаи посетили в монастыре Илью Большого и поехали по селам. Дуня нетерпеливо ожидала их возвращения: она тосковала по Андрею.
Неудивительно, что ей полюбился названый брат: он спас ее от тяжкой рабской доли, он был и высок и строен, и глаза его проникали в самую душу. А сколько рассказов от родителей Голована слышала о нем Дуня! Афимья без конца говорила о доброте Андрюши, об уме и красоте его…
«Да за моего Андрюшеньку любая да хорошая купецкая дочь пойдет», – говорила старуха, не замечая скорбно потупленных глаз Дуни.
Дуня постеснялась расспросить Нечая, женился или нет Андрей. Она страшилась даже подумать, что он выбрал себе другую.
В ожидании дни тянулись бесконечно. Утром Дуня торопила вечер, вечером ждала, чтобы прошла ночь. Девушка еще больше похудела и побледнела, глаза ввалились.
Но всему бывает конец. Осталась позади и дорога в Москву. Трепеща от страха, надежды и радости, проехала Дуня по московским улицам, не видя их. Вот и домик Голована, но он изменился: к нему сбоку пристроена горенка.
Сердце девушки замерло: неужели там живет злая разлучница?..
Дуня увидела бородатое, полузнакомое лицо с крупными, резкими чертами: это вышел навстречу Филимон. Бывшему монаху надоела бродячая жизнь, и он остался у зодчих.
Бородач почти на руках внес Дуню, сомлевшую не столько от дорожной усталости, сколько от мучительного, напряженного ожидания. Навстречу девушке, подпираясь клюкой, медленно шел Никита.
– Дедынька! Родненький! – Дуня бросилась на шею Булату. – Уж и как же я стосковалась по тебе!..
