Хмурые бояре пробирались сквозь людскую массу безмолвно, возмущенные тем, что им, царевым советникам, указывают черные людишки, как вести себя в Думе.

Вот прошел последний, запоздалый боярин, и толпа снова замерла в нетерпеливом ожидании: хоть до вечера будут стоять люди, лишь бы своими ушами услышать, что порешит думское сиденье…

Истово поднявшись на Красное крыльцо и пройдя через Среднюю палату, бояре входили в Столовую избу, где собиралась Дума.

Царь Иван – длинный, но еще с юношески узкими плечами, с румянцем на худом горбоносом лице – нетерпеливо оглядывал собиравшихся советников. Они входили чинно, по уставу, кланялись царю, касаясь рукой пола, рассаживались по лавкам, покрытым персидскими и индийскими коврами.

Явился брат царя, Юрий Васильевич, не по годам полный, с глуповатой улыбкой на одутловатом лице.

Митрополита московского Макария усадили на почетное место – в кресло, обитое парчой, пронизанной золотыми нитями. Макарий задумался, уронив седую голову. На груди митрополита сиял золотой крест, в руке – резной посох с набалдашником слоновой кости.

Чуть пониже Макария поместился скромно одетый благовещенский поп Сильвестр. Его пламенные черные глаза пытливо всматривались в лица бояр: как они поведут себя, не станут ли пугать царя трудностями предприятия, которое всецело одобряла Избранная Рада…

Бояре, одетые в длинные шубы и высокие меховые шапки, сидели, сонно кивая бородами – седыми, рыжими, черными. Иные старались преданно поймать царский взгляд, а что на душе у них – кто знает!..

У ног Ивана свернулся клубочком на полу шут – разноглазый мужик с длинным туловищем и короткими кривыми ногами.

– Не в пору, Васильевич, Думу затеял, – пискнул шут. – Надоть бежать в бабки играть, а ты тута с боярами…

Иван ткнул шута в бок носком желтого сафьянового сапога:

– Ври, дурак, да не забывайся!

Солнечные лучи, проникая сквозь цветные стекла оконных решеток, рассыпались игривыми зайчиками. Один озорной лучик, красный, плескался на шашечном полу возле шута, а тот ловил его колпаком и осторожно совал под колпак руку.

Царь повернулся, и нестерпимо ярко заискрились алмазные пуговицы лимонно-желтого парчового кафтана. Иван Васильевич невольно улыбнулся, глядя на проделки шута. Улыбка стерла привычное выражение царского достоинства, разгладила складки у губ, и стало видно, как государь еще молод…

Иван повернул голову к веселому, румяному Алексею Адашеву, стоявшему за троном:

– Почнем, что ли, Федорович?

– Время, государь! Все в сборе.

Услыхав, что царь собирается открывать заседание Думы, шут незаметно юркнул из палаты: не пристало ему, темному мужику, слушать, как знатнейшие люди государства будут решать важные дела.

Царь обвел острым взглядом притихшее собрание.

– Бояре, советники мои излюбленные! – начал Иван. – Ведомо вам, какая измена учинилась против нашего дела в Казани. Наглые Кебяк-князь с товарищами присягу порушили, наших людей похватали и побили, город закрыли. Ужели стерпим измывательства мусульманские?..

Все долго молчали. Первым заговорил митрополит:

– Шел я к тебе, государь, и зрел на площади несметное сборище народное. Не из праздного любопытства сошлись перед твоим дворцом люди московские: велика их ревность услышать справедливый приговор помазанника божия и его мудрых советников – навеки укротить нечестивую Казань!

– Не ихнее это дело в государские дела мешаться! – злобно прогудел боярин Федор Шуйский. – Дай им волю – они тебе и на шею сядут! Чай, всем нам памятен пятьдесят пятый год![133]

Удар был нанесен метко. Лицо царя побагровело от неприятного воспоминания, а бояре сердито заворочались на лавках. Но митрополит возразил примирительно:

– Господь велел прощать вины грешникам даже до семижды семидесяти раз! И в сегодняшнем собрании зла не вижу, с похвальным чувством пришли люди: хотят пролить кровь за правое дело, за благоденствие русской земли… Всем ведомо – и тебе, государь, и вам, бояре: не мы, зде[134] сидящие, малочисленные и телесным составом слабые, поднимемся с оружием на грозного врага, а те простые духом, но мощные телом, кои во множестве стоят у дворца и с верою ждут нашего решения…

Макарий смолк.

Веселый колокольный перезвон докатился в палату, отгоняя докучные заботы, пробуждая в боярах приятные и слегка печальные воспоминания о днях детства, когда под такой же переливный звон пасхальных колоколов играли они на изумрудно-зеленой траве.

Андрей Курбский, боярин Дмитрий Пронский и еще двое-трое других в кратких речах поддержали Макария. Большинство советников молчало, отводя глаза от властного, угрюмого взора попа Сильвестра.

– Бояре, и ты, пресвятой владыко! – снова заговорил царь. – Предки наши, князья московские, много сделали, чтобы скинуть ненавистное иго с русской земли. Дмитрий Донской и дед мой Иван Васильевич потрудились, да не довершили дело. Нам его доканчивать!.. Мечты мои велики… – Царь Иван понизил голос, как будто смущаясь. – Но из-за проклятой Казани сижу словно орел со связанными крыльями… Как государство возвысить, как все княжества русские и земли под свою державную руку взять? Хотел бы по своей воле распоряжаться воинской силой – а не могу! Всякий час, всякое время надо быть настороже. Задумаю ли послать полки на юг, на запад – сокрушить назревающую измену, а злобные казанцы уж набегают на Русь: у них повсюду глаза и уши… Скован я, как узник в железной клетке!

Царь помолчал, собираясь с мыслями.

– Было время, – с силой продолжал он, – московские князья держали татарским ханам стремя, руку целовали нечестивым ворогам. Прошло то время! Ныне сам я царь, и должна Русь вспомнить иное: походы Олеговы, великие битвы Святослава! Сильна наша держава, и приспел час порвать последние цепи!.. Возьмем под свою власть вероломную Казань, неизменную рушительницу договоров, и откроются нам неизмеримые пути на восход солнца. Там, за Каменным поясом,[135] живут народы дивии,[136] воинскому искусству не обученные. Тяготеют те народы к нам, хотят приклониться под нашу сильную руку, и в том не раз послов к нам засылали. Но тех послов Казань, словно сказочный Змей Горыныч, перехватывает, не дает пути в Москву… Торг весь за себя забрали казанцы: с персидцами, с бухарцами, с индийской землей, с Катаем.[137] Сколько они барышу берут на индийских товарах, на персидских коврах, на кавказском оружии, на катайской бумаге!.. Эти барыши и нашей царской казне, нашим гостям, нашим боярам-дворянам сгодились бы!

Бояре заулыбались, одобрительно закивали бородами: такой разговор был им по душе.

– Нет сейчас у русских людей ворогов хуже и лютее казанцев, и надобно с ними покончить! Сколько трудов потратила на них Русь! Походы, войны, осады… Жертвы бесчисленные – все по-пустому! Аки вампир кровавый, высасывает из нас Казань кровь и силы… Давно ли я, Иван, царствую – и уже третий поход приходится затевать… третий поход за четыре года!.. Велик нам подвиг предстоит, бояре, и коли справимся, процветет русское государство и пойдет в богатырский рост. С востока переведем взоры на запад – к исконным вотчинам, что отхватили у нас жадные немцы и свей.[138] То вижу внутренними очами, в том готов страшную клятву дать!..

Царь закончил с необыкновенной силой убеждения. Он замолчал, и горящие глаза его впивались в лица советников: ясна ли для них великая важность того, что им замышлено?

Большинство членов Думы поняли необходимость последнего, решающего похода, а несогласные не решились выразить сомнения.

Раздались громкие возгласы: