— А ну-ка, — говорит, — муженек, иди, полюбуйся еще раз на зеркало!

Соскочил муженек — и в прихожую… Смотрит в зеркало, а там еще хлеще, чем в первый раз, так наплевано, что смотреть страшно, и все плевки какие-то верблюжьи. Взял муж молча тряпку и молча же вытер зеркало начисто и пошел с гостями дальше праздник продолжать…

Только сели они за стол, стаканы поднять не успели — опять жена летит, лицо еще пуще перекошено, сама заикается от злости:

— Ид-ди, — говорит, — п-посмотри, муженек, и г-гостей своих к-ку-льтурных пригласи!

Побежали все смотреть… А в зеркало на этот раз так наплевано, что зеркала самого не видно. И гости рядом стоят, разволновались не на шутку: да что же это такое! Кто сабантуйчик портит, душевно поговорить не дает?..

Ладно, взял муж тряпку, сам на всех зло косится, стал вытирать.

— Последний раз, — говорит, — вытираю, больше не буду, все. Баста! — вытер и тряпку ликвидировал.

После этого пошли они еще раз садиться… а сами не сели, сделали вид, что сели. Стали за дверью и глядят в прихожую, что произойдет? А сами разговаривают, стаканами брякают, вроде как застолье в самом разгаре…

Глядят, через некоторое время жена его выбежала на цыпочках, стала напротив зеркала и давай в него плевать и харкать… Да так ловко это у нее получается, что скоро все зеркало заплеванным оказалось. Сделала она это поганое дело, перекосила харю и с криком на кухню бросилась.

— А ну-ка, — кричит, — муженек, иди-ка, погляди, что у нас с зеркалом творится и гостей своих гребаных прихвати, пусть полюбуются!

Влетает на кухню… А за дверью ее yжe муж с компанией поджидает, сам все своими глазами видел и гости тоже видели.

— Ах вот оно что… — тихо и внятно произнес он. — Вот, оказывается, в чем дело… Ах ты, пакостная жена, ты ведь не в зеркало, ты мне в душу наплевала!

А жена завизжала, что ее разоблачили — шмыг в ванную и там заперлась. Она хотела таким способом друзей от мужа отвадить. И отвадила. Стоят гости как оплеванные, уходить собираются… и ушли, чтоб больше не приходить. Отвадила их жена от мужа, здорово у ней это получилось.

А жена сидит в ванной, радуется: хороший она спектакль разыграла для дураков, чтоб впредь неповадно было собираться. У мужа-то изо всех друзей только один друг настоящий и должен быть — жена собственная, а остальных гнать в шею!

Один муж не радуется, сидит за столом, подпер голову руками, от стыда и позора не знает куда деться, и водка не помогает. Потом встал, оделся, плюнул напоследок в зеркало и пошел, куда глаза глядят…

Вce по-разному живут. Одни, люди, как люди, живут, — живут да и все и в ус не дуют! Другие же — все никак успокоиться не могут, все что-нибудь переусовершенствовать хотят, слишком пытливые.

Вот, выйдет утром один такой неспокойный на балкон свежим воздухом подышать, на мир и вечность поглядеть. Поглядит, и начинает сокрушаться:

— Не-ет, братцы мои, что-то в мире и вечности не так… Мир-то несовершенен, вон все углами и ребрами выпячивается, упорядоченности не хватает… Да и сама вечность как-то не так стоит… кособоко… Значит, непорядок… Да-а, плохо дело.

Потом соберется, на улицу пойдет, среди народа потолкаться, посмотреть, все ли там тихо и гладко?.. На земле — как в большом человеческом общежитии, все должно быть чинно и благородно, как в хорошем муравейнике, или в улье. Посмотрит, и опять не нравится ему, опять — не то. Этот — не так прошел, этот — не то сказал… «Да-а, — думает, — этот человеческий муравейник-то — еще тот! А откуда ж тогда счастью взяться? Неоткуда! То-то и оно. Только вразумлять надо народ-то, сам он никогда не образумится, только о брюхе думает, вразумлять его действием и поступком!»

Так, бывало, мысли его разогреют, что он сразу действовать начинает.

Увидит торговку на углу и сразу наваливается на нее, даже угрожает:

— Та-а-к, значит, на весах — обвес, а в карман — привес? Всех я вас на чистую воду выведу!

Испугается торговка, думает, где это она словчила да не так, что глазастый мужик приметил? А он распаляется:

— Вы у меня света белого невзвидите!

Дрогнет торговка, начнет каяться:

— Не суди ты меня строго, добрый человек, я — хохлушка, из Хохляндии приехала, у нас там голодно, холодно, так я у вас тут немного промышляю, все деткам на хлеб с молочишком.

— Ладно, — смилостивится он. — Ты только того, сильно-то не шельмуй, не вводи народ в большой убыток и растрату, а то я вас всех выведу! — Потом поразмыслит и добавит: — Я, если надо будет, и самого градоначальника тряхну, а то и до президента доберусь, околочу его, как грушу.

Так и действует, неспокойно ему на душе и все. Увидит милиционеров и прямиком к ним направится… Чтоб они чего не забыли, что им по работе требуется.

— И чего это мы стоим? Так сказать, мордой лица торгуем? Раз вышли на работу — работать надо, народ шмонать, документы проверять, вдруг да они липовые окажутся, коль числитесь на службе, надо преступников ловить, а не стоять по стойке смирно. А то автоматы им дали, собаку дали, а толку нет.

Те смотрят с удивлением: что это, блин, за шутник такой?

А он продолжает им мозги вправлять:

— Особенно к кавказской национальности приглядываться, вдруг да они диверсанты с террористами окажутся, нехорошее дело замыслили, всех их разом на чистую воду вывести!

Тут уже милиционерам становится интересно.

— А ты сам-то не с Кавказа?

— Кто, я? Ну вы даете, братцы-кролики! Да я самый что ни на есть русский из русских, коренной москвич в седьмом колене, ко мне грязь не пристанет!

— А ну показывай документы! — спрашивают его уже серьезно.

А ему от этого вопроса ужасно весело.

— А вам на какую фамилию лучше, на Иванова или на Петрова?

— Ну, если ты такой ловкий, давай тогда на Сидорова, — переглядываются милиционеры, думают: подловим сейчас козла.

— На Сидорова? — вынимает он паспорт. — Будьте любезны…

Те глядят в паспорт, вертят его так и сяк, а он действительно на фамилию Сидоров, и фотография его, и паспорт настоящий, странно все это. А он и вправду Сидоров и Сидоровым с детства был.

— Ты дурак или клоун? — спрашивают его уже зло.

— Ага, — продолжает он острить, — цирк сгорел, а клоуны в депутаты подались… Да вы прописку-то потщательней проверяйте, а то вдруг да я печать подделал, из каблука ее вырезал да шлепнул, долго ли…

Тут милиционеры не выдерживают.

— Вот что, генацвале, поехали с нами, у нас таких мастеров, как ты, как раз недокомплект, — и повезут его в каталажку.

Везут, а он довольнехонек, выглядывает из-за решетки, распевает: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз…» Привезут, начинают выяснять: что да как? А он все отпирается, изворачивается: мол, я — не я, и свадьба — не моя. Потом устанет, расколется… Продержат его в каталажке день и ночь, для острастки, чтоб впредь неповадно было, утром вытолкают взашей, даже не попрощаются, только пальцем у виска покрутят.

Выскочит он на волю, рад, что милицию встряхнул и сразу, — шасть на базар… И давай бегать вдоль рядов, к торгашам привязываться:

— Та-а-к, левая водка есть? Есть, куда она денется… Значит, травим народ потихоньку… А это что за рыба? Откуда осетрина второй свежести? С Каспия? Браконьерский лов и незаконная реализация?

Те хмурятся, слушают, пока не надоест, потом вызовут охрану, примчится охрана, подхватит его под белы ручки и поволокет вон с базара, она его уже хорошо знает. А он не сдается, кричит:

— Спокойно! Всем оставаться на своих местах! Налоговая полиция!

За воротами отдышится, купит кефирчику с белым хлебом и домой бежит… Дома жена встречает, спрашивает участливо:

— Опять, милый, там был?

— Да, родная, где ж еще, — кивнет он. — Пошел в тыл врага и опять в гестапо угодил. Все пытали: Сидоров я или не Сидоров? Так я самый натуральный Сидоров и есть, кoe-как доказал. Делать им больше нечего. Но ничего, навел я там шороху, причесал всех против шерсти, а то они мышей не ловят, хреновиной занимаются.