И никто не знает. А я думаю так: с этими денисами и максимами, дэнами и максами, если по-поганому, по-американски их называть — надо разобраться, чтоб они хороших девушек и женщин с пути не сбивали. А этим, так называемым порядочным девушкам и женщинам, сказать, чтоб они в оба глядели и не поддавались ни на какие уговоры. И чаще себя приструнивали, стыд и совесть имели, а значит — и честь. И вообще надо нам всем, хорошим молодым людям, собраться вместе и сказать этим, которые нехорошие, решительное: нет! Встать грудью на защиту девушек и женщин. Пусть они только с нами водятся, с хорошими, а с плохими — нет.

Зовут ее Люся. Она — крута, крепка, куда с добром бабеночка. Когда-то она в Сибири жила, в славном городе Бийске, а потом в славную Москву перебралась. В Бийске хорошо, а в Москве — лучше.

Работает она на трех работах и очень любит поговорить, особенно рассказывать. Хлебом с медом ее не корми, дай только что-нибудь рассказать. А рассказывать больше всего любит о зятьях. Уж и муж ее толкает: «Нянь, а нянь, давай лучше на гармошке поиграем да песни попоем»! Он гармонист отчаянный, на всю округу известный. А она: «Нет, дай вначале о зятьях рассказать, потом попоем.» И особенно незнакомым любит рассказывать, свои-то уж давно все наизусть знают. И рассказывает при случае:

— Не знаю у кого какие зятья, а у меня зятья что надо попались. Повезло мне. Один зять на метрополитене милиционером работает, порядок охраняет. А там бдительность-то о-го-го какая требуется, глаз да глаз! Потому что объект — стратегической важности! Другой зять — не промахнулся, тоже там работает, в метро, машинистом, составы водит. Головастые они у меня, зятья, умные. А то!

Приняли бы их тогда на ответственную работу, если б они дураками были? Да ни в жизнь! И главное — меня, тещу, уважают и ценят. Вот, соберусь я, к примеру, куда на метро поехать, хоть в Бутово, так первый зять, который милиционер, сразу передо мной двери распахивает: проходи, любимая теща, бесплатно пропускает… Я еще зайти не успею, гляжу, а второй-то зять, который машинист, уже состав подогнал, меня поджидает… Сам на почетное место усаживает и везет, куда скажу. Быстро так довозит, тоже по блату.

Так что гляжу я на них и не нарадуюсь, хорошие у меня зятья попались, толковые, мне стыдиться нечего. Тот, который милиционер, так он с его головой обязательно в министры внутренних дел пролезет. Будет потом всей шайкой-лейкой руководить, нe сразу, конечно… А другой, который машинист, так обязательно в министры путей сообщения проскочит, точно! Они у меня оба упорные, глотку вырвут, но своего добьются. А уж как станут они министрами, так у нас с дедом, с тестем ихним, не жизнь — а сплошная малина начнется. Мы тогда работать не будем, пусть они нас сладкими булками кормят, а мы будем только на гармошке играть да песни петь. То-то славная жизнь начнется!

Правда, сейчас мы немного тесновато живем: восемь человек в двухкомнатной квартире, внуки же еще… А куда внуков девать? С нами и живут… Свои внуки — не чужие. Ничего, веселые ребятишки. Так бывало разойдутся, — сам отец, милиционер, остановить не может… Так что пока не шибко-то разбежишься, но ничего, в тесноте — да не в обиде!

А зятьям, может, не сегодня-завтра по квартире дадут, отвалят за хорошую работу, за ударный труд. Метров по двести каждому. Одному где-нибудь на Рублевском шоссе, другому на Осенней улице. Чем черт не шутит! Дают же вон депутатам. Те из глубинки — из ниоткуда приедут, ни кола у них, ни двора в Москве, а через год, глядишь, они уже в собственных хоромах сидят, навсегда прописались и золотыми ложками едят…

А уж как получат мои зятья квартиры, уж мы тогда всем завистникам нос утрем! А то некоторые мне тут намекают: ты, дескать, тетка, того, сглупила, зятьев-то подмосковных взяла, не столичных ребят, сели они тебе на шею. Ну и что? Не всем московскими быть! Я и сама — из глубинки, считай, из деревни, стыдиться нечего. Главное — чтоб люди были хорошие и с головой дружили, как дед говорит, а пока — потерпим, не все сразу.

Правда, они у меня еще выпивают маленько, зятья-то, любят, так сказать, заложить за воротник. Ну и что? Не без этого. Они, слава Богу, люди не больные, пусть иногда и выпьют с устатку, под тещины блины. Но — не на работе же! У меня с этим строго. Я милицейскому-то зятю говорю: «Ты только на службе-то ни-ни, не употребляй ни грамма, а то выхватишь пистолет да начнешь сдуру палить во все стороны, вроде как преступников ловить… подведешь тогда тещу под монастырь!» А машинисту наказываю: «Ты только пьяный-то за руль не садись, не ездий, а то повезешь любимую тещу, да завезешь неизвестно куда, угробишь к чертям собачьим! А я еще пожить хочу». А они со мной во всем согласны. Пьяные ни за что на работу не пойдут.

Так что не знаю, какие у кого зятья, а я на своих погляжу, не нарадуюсь, повезло мне с ними.

После этого муж ее выносит гармошку, садятся они рядышком на лавочку, начинают играть и петь… И хорошо у них, складно получается. А песен они много знают, на целый день хватит. Поглядишь — обзавидуешься: вот что значит — любовь. И дома все хорошо, и дочки — хорошие, и зятья — славные, счастье подвалило. Каждому бы так. Да так не бывает. Счастье — не одеяло, на всех не растянешь, кто-то да все равно голяком останется.

Забралась одна баба — бабища здоровенная, на горошину. Сидит на горошине, причитает:

— Ой, снимите меня, сиротинушку, с проклятой горошины, ведь сорвусь расшибусь насмерть!

Ехал мимо рыцарь знаменитый, доспехами брякал, копьем в разные стороны тыкал, подвига жаждал…

Увидала его баба, заголосила пуще прежнего:

— Пособил бы ты мне, благородный человек, защитник униженных и обездоленных, на ровную землю ступить, а то ведь навернусь с верхотуры, сломлю себе шею лебединую!

Остановился рыцарь: что такое? что за базар? или угрожает кто?

Обрадовалась баба, протянула к нему руки призывно.

— А уж я тебя, принцесса, не оставлю, на край света за тобой пойду, правду искать…

Почесал рыцарь свой калган железный, так и сяк покумекал. «Нет, думает, — никак нам эту страшную бабью силу не удержать». Загремел своими железяками и дальше по своим победным делам поскакал…

Шел, продвигался солдат с войны, весь насквозь колотый и резанный вдоль и поперек, всякого лиха и страха натерпелся…

Возопила баба к нему:

— Эй, служба! Ссадил бы ты меня, ненаглядную, с горошины, а уж я тебе такие бастионы неприступные покажу, которые сами без боя сдаются!

Остановился солдат, почесал шрамы. «Нет, — думает, — много мы редутов взяли, а эту страшную силищу бабью нам никак не осилить». И пошел себе восвояси…

Пригорюнилась баба да ненадолго. Глядит, идет мимо земледелец, на пашню ковыляет. Стала она ему сокрушаться:

— Пахарь ты мой пахарь, пособил бы ты мне, голубице, с этого пьедестала, с проклятой горошины на ровную землю ступить, а уж я тебя отблагодарю, такую целину тебе покажу, что пахать тебе, Микуле Селяниновичу, — не перепахать!

Посмотрел человек на бабу-бабишу. «Нет, — думает, — врешь, кума, не проведешь, от такого дармового добра пуп развяжется! Уж лучше я пойду скудную да свою перепахивать». И пошел себе дальше…

Посидела баба, подождала, головой повертела — ни конного, ни пешего не видать. Стала вдруг на нее зевота наваливаться, вот-вот заснет, с горошины навернется, а она поспать-то, клопа придавить, всегда была здорова. Хотела уж сама слезть да подремать, пока сон-то не ушел, а сон-богатырь — лучший друг людей, особенно женщин, дело известное. Вдруг глядит, а на дороге столбиком пыль завивается, кто-то шпарит… А кто — не разглядеть. На всякий случай достала баба платочек кружевной, стала глаза утирать.

А это мальчик-с-пальчик идет, наяривает потихоньку, сынок Гусара Иваныча в люди пошел, путевку в жизнь пробивать, где гусарить, где как, хватит отца и мать проедать… Сам «взвейтесь кострами синие ночи» напевает, пыль посошком перебирает, вдруг да что умное и нужное обнаружит…