Как-то мне в гостиницу позвонил, а потом и заехал один венгерский товарищ — я знал его как журналиста. В беседе выяснилось, что этому товарищу уже известий о критическом положении Инпресса: ему рассказали мол московские друзья-венгры, которым я накануне сетовал на постигшие нас трудности. Я очень удивился, когда гость сообщил, что мною интересуются некоторые работники Генерального штаба Красной Армии; с ними, оказывается, он разговаривал обо мне и моих делах. По его словам, товарищи из Генштаба придерживаются мнения, что я мог бы принести более серьезную помощь делу антифашистской борьбы, если бы, оставив работу в Инпрессе, перешел на другое поприще; если я согласен, мой гость готов представить меня кое-кому из генштабистов. Этот разговор навел меня на мысль, что, по-видимому, речь идет о разведывательной работе.

Я, конечно, не имел ни малейшего представления о такого рода деятельности. Знакомых в Генштабе РККА у меня не было. Даже когда за год до этого я приезжал в Москву по вызову редакции «Большой Советской Энциклопедии» и в ресторане «Прага» неожиданно встретился со своим берлинским знакомым Рихардом Зорге, то нисколько не подозревал, что беседую с одним из сотрудников советской военной разведки. Кстати, это была моя последняя встреча с Зорге. Лишь многие годы спустя я узнал о его подвиге.

Предложение моего знакомого было столь неожиданным, что дать сразу ответ я, естественно, не мог. Передо мной встал ряд сложных вопросов. Кроме того, я попросту сомневался, гожусь ли в разведчики.

— Все вопросы вы решите при встрече с товарищами из Генштаба, — выслушав меня, сказал гость. — Главное — ваше принципиальное согласие.

Пообещав подумать, я попрощался с собеседником.

Не скрою, было приятно сознавать, что мне оказывают высокую честь, предлагая сотрудничать с советской разведкой. Я расценивал это как большое доверие. Каждый из нас, революционеров-интернационалистов, всегда считал своим долгом помогать и словом и делом первой в мире стране социализма, содействовать укреплению ее позиций на международной арене, нести в массы идеи научного коммунизма.

Остаток вечера после взволновавшего меня разговора с венгерским журналистом я провел у себя в номере, лег поздно, но сон не шел. За окном было темно, сеял осенний дождь, ветер раскачивал висячую уличную лампу, и ее яркий свет время от времени вспыхивал на мокром стекле, бросая отблеск в глубину комнаты.

Мысли то уходили в прошлое, то возвращались опять к нынешним дням. Вспоминались родной Будапешт, детство и юность. Вспоминались события, участником которых мне довелось быть и которые, безусловно, оказали серьезное влияние на формирование моих идейных убеждений и политических взглядов. То были годы глубоких потрясений, вызванных мировой войной, годы революционных бурь, прокатившихся по Европе вслед за Октябрьским восстанием в России.

1917 год. Окончив гимназию, я получил аттестат зрелости и, несмотря на несовершеннолетие (я родился в ноябре 1899 года), как и другие мои сверстники, был призван в армию. Меня направили в офицерскую школу крепостной артиллерии, находившуюся возле озера Балатон. Школа эта была единственной в Австро-Венгрии, в ней училась молодежь главным образом из богатых и знатных семейств. И все же политические взгляды будущих офицеров были крайне противоречивы. Противостояли друг другу две группы. Разноплеменные аристократы — австрийские, венгерские, польские, чешские были заинтересованы в укреплении Габсбургской монархии; представители же венгерской и чешской буржуазии, считая войну уже проигранной, яро выступали за национальную самостоятельность своих стран, по существу, желали поражения Австро-Венгрии. В школе я впервые воочию наблюдал те противоречия, которые раздирали на куски многонациональную империю Габсбургов.

С социальными противоречиями, с притеснениями бедных людей теми, кто имел власть и деньги, я столкнулся гораздо раньше, еще в детские годы. В ту пору Уйпешт, северное предместье венгерской столицы, где я родился и вырос, был довольно-таки грязным рабочим городком с разбросанными по берегу Дуная фабриками (сейчас — один из районов Будапешта). В этом пригороде, где индустриализация шла быстрыми темпами, классовое расслоение было особенно наглядным: просторные особняки заводчиков и богатых купцов соседствовали с захудалыми лачугами, в которых ютились фабричные рабочие и их семьи. Почти вся территория Уйпешта принадлежала земельным аристократам из рода графов Карольи. Землю они сдавали в аренду или продавали тем же фабрикантам и купцам, строившим на ней свои предприятия, склады, пристани. Разительные жизненные контрасты иногда принимали такую форму, что потрясали детскую душу.

В мае 1912 года вместе с другом моего детства Ласло Фодором, который за гроши с раннего утра и допоздна разносил тяжеленные корзины с продуктами клиентам своей хозяйки, рыночной торговки, — вместе с моим другом Ласло мы наблюдали в Уйпеште массовое выступление рабочих. Нескончаемые, как нам казалось, колонны демонстрантов двинулись в Будапешт, а там полиция их встретила пулями. На следующий день после этой кровавой расправы я пошел в школу, повязав на шею красный шарф. Мне еще не было тринадцати лет, и, конечно, я мало что смыслил, но сделал это по примеру Ласло, который носил в те дни такой же шарф. Разумеется, мне влетело: учитель написал родителям, что у меня дурные наклонности и чтобы они за мной присматривали.

К полиции у меня уже тогда возникла неприязнь. И вот почему. По соседству с нашим домом находилась полицейская городская управа. Ее двор был отгорожен от нашего сада невысоким забором. С той стороны ежедневно слышались отчаянные вопли избиваемых. Что это за преступники и за что их мучают, я, конечно, не знал, но в такие часы меня невольно охватывала ненависть к полицейским.

1918 год. После окончания офицерской школы меня послали в артиллерийский полк, где вскоре я получил назначение в так называемое бюро секретных приказов. Подобные бюро имелись во всех воинских частях. Во многих распоряжениях австро-венгерского военного министерства, поступавших в бюро приказов, с большим беспокойством отмечалось, что разложение среди солдат углубляется и уже охватывает всю армию. Виновниками считали тех солдат, которые воевали на Украине и в 1917 году братались на фронте с русскими; к ним причисляли также военнопленных, возвратившихся после Брестского мира из России, — все они, по мнению чиновников военного министерства, были заражены «большевистской бациллой». Таких людей командование не сразу отпускало по домам, а держало в лагерях, вдали от городов, с тем чтобы выбить из их голов опасные революционные мысли.

Именно в это время начался коренной перелом в моем сознании, перелом во взглядах, чему в немалой степени способствовала та секретная информация, с которой мне приходилось иметь дело по долгу службы. У меня открылись глаза на многие вещи, о которых я прежде и не подозревал. А главное, здесь мне впервые довелось познакомиться с марксистскими идеями. Как ни странно, человек, которому я обязан этим, был моим непосредственным начальником: майор Кунфи, возглавлявший бюро приказов нашего полка, оказался братом одного из руководителей венгерских социал-демократов и разделял его взгляды.

На мое политическое воспитание повлияли и другие обстоятельства. Уже будучи призванным на военную службу, я поступил в Будапештский университет, где учился заочно на факультете юридических и государственных наук. Проходя курс истории права, изучая экономику, я натолкнулся на труды Маркса и Энгельса и основательно проштудировал их. Таким образом, 1918 год стал для меня годом начала марксистского воспитания. Теперь для меня многое прояснилось: на жгучие вопросы дня я находил ответы в марксистском учении.

Между тем политическое положение в Венгрии было неустойчивым. Широкие слои населения все более охватывало настроение безысходности и отчаяния. В стране начался голод. То там, то тут вспыхивали мятежи, забастовки. Народ роптал.

Бурные события в стране оказали свое влияние даже на моих родителей, особенно на отца, который до той поры сторонился политической жизни. Оба они — и отец и мать — были из простолюдинов. Отец вырос вообще в ужасной нищете: семья жила вместе с цыганами в так называемом цыганском ряду, своеобразном гетто в старой Венгрии. Отец матери был сельским сапожником, а сама она в молодости работала белошвейкой на фабрике.