В большой стране такая брехня сошла бы за милую душу. Но, во-первых, нефть пахнет нефтью. А во-вторых, кровь пахнет кровью и ничем более. Запахло кровью.

Первыми почуяли запах кровопийцы со стажем вроде Шалвы Евсеевича.

– Пришло времечко, сынок! – порадовал он Тихона Гренадерова.

– Какое такое времечко?

– А наше – старых орлов! И вам, комсомольцам-орлятам, пожива будет! Я понимаю – кончился либерализм!

– Это как?

– Сейчас объясню. Вот мы с тобой тут сидим. А напротив нас на казенной койке нахально спит и дрыхнет обитатель Синельников. Как ты полагаешь – с нами он сейчас?

– Да нет вроде.

– Значит, против нас?

– Так получается…

– А если против нас – бей его на мой ответ!

Тихон Гренадеров подумал и отказался. Шалва Евсеевич тоже подумал и не полез, боясь получить в лоб. Тогда нарком решил сменить подход:

– Тиша, я тебе еще лучше объясню. Как ты думаешь, если бы мы стали обитателя Синельникова уму учить – он бы нам сдачи дал?

– Конечно, дал бы.

– Значит, не сдался бы? А если враг не сдается, с ним добрые люди что делают?

– Так он спит, лежит тихонечко.

– Простота! Это он не спит, а нашу с тобой бдительность усыпляет! Ты думаешь, из-за кого мы тут сидим? Да вот из-за таких вот и сидим! Сосчитай, сколько у него рук?

– Раз, два – две руки…

– Я всегда говорил, что он двурушник! Сигнализировал-то сколь раз – все без толку…

– Так ты, дядя нарком, тоже двурушник…

– Я двурушник? Да я с двадцать девятого года! Таких, как вы! Вот этими руками!

Тут запах крови ударил Шалве Евсеевичу в голову особенно сильно, и он бросился на Тихона. Тихон одной длинной рукой поднял Шалву Евсеевича над полом, чтобы не покалечить, а другой стал будить дядю Саню. Дядя Саня без удовольствия проснулся, потянул носом…

– А-а, вон в чем дело! Растащило старую гвардию! Шалва Евсеевич, я же тебе говорил, что история раком не ходит, чего ты бесишься?

Нарком Потрошилов бился в Тихоновом кулаке и кричал:

– Товарищ Курский! Шире применяйте расстрелы! Повышать массовидность террора! За Мироныча нашего! Смерть наймитам всех мастей!

Ну тут и Тихон озверел! Он стал прикладывать Шалву Евсеевича об что попало и выкрикивать странное:

– Только так, только так побеждает наш «Спартак»!

Дядя Саня еле-еле раскидал их по углам, но и он почему-то действовал жестче обычного.

По Заведению пронесся грозный гул. В каждой комнате обитатели стали припоминать друг другу обиды – личные, по отцу, по матери, классовые, общечеловеческие, национально-территориальные, за старое, за новое, за три года вперед. Обитатели даже начали ломать казенную мебель, чтобы ее фрагментами поуродовать друг друга и тем восстановить историческую справедливость.

Даже в самой санитарной службе появились откуда-то два крыла: правое и левое. Правые утверждали, что бессмертие есть конечная цель кузьмизма-никитизма, а левые – что оно вовсе даже средство для достижения борьбы за освобождение человечества во всем мире. А тут еще Васичкин припомнил Тыртычному утаенную от друга еще в 1968 году бутылку «Кориандровой». Два крыла с грозными криками бросились друг на друга. Лишь прямая угроза снятия с пайка, объявленная Павлом Яновичем, смогла удержать их от взаимоистребления. Усмиренные санитары похватали велосипедные цепи и бросились наводить порядок.

Когда все более-менее утихомирилось, перед личным составом выступил по телевизору Друбецкой-заде. Как бывший сын геолога, он квалифицированно объяснил, что из земли пошла никакая не кровь, а самая обыкновенная руда. Недаром на Руси про кровопускание так и говорили – руду метать. Кроме того, нефть на Марсе, как учат нас фантасты, именно красного цвета, но там из этого никто трагедии не делает. А вот обитатели своим несанкционированным бесчинством огорчили Кузьму Никитича. Поэтому он велит паникеров и крикунов тяжело наказывать, а остальным пить успокаивающее сколько влезет.

Влезло, как водится, много, и все успокоились. Только про масонов, заключенных в кутузку, забыли. Вот они и колотили друг дружку, покуда сил хватило. Но потом тоже успокоились и уснули в обнимку, потому что в кутузке одеял и прочего не полагается. Так что ее не кутузкой, а суворкой надо бы назвать – генералиссимусу Александру Васильевичу там бы нормально было, а фельдмаршал Михаил Илларионович комфорт любил.

Заведение уснуло, а кровь из-под земли текла и текла потихоньку и пропитывала грунт, и он становился жидкий и липкий, но никто не заметил, как под тяжестью здания этот грунт чуть-чуть осел. Сантиметра на два, не больше. Только чугунный всадник на помосте вроде бы пошевелился, но и этого никто не заметил, так как часовым пялиться на охраняемый объект запрещено уставом.

Тут оно все и покатилось.

Тихона Гренадерова до сирены тихонько разбудили два санитара:

– Вставай, кандидат. Настал час тебе выполнить первое санитарное поручение. Памятник во дворе знаешь?

– Так я же его…

– А ты не ячься. Кузьма Никитич нас всегда только личной скромности учит. Вот тебе чистая тряпочка и ведро. Чтобы к утру памятник блестел, как у кота яйца. Повтори задание!

– Чтобы у памятника… как у кота…

– Молодец!

И санитары вышли, а от разговора проснулся дядя Саня.

– Эй, Тихон, – сказал он. – Ты коня-то вымой как следует! Да напои сперва – он же целую вечность не пил! Да вот еще сахаром угости, только смотри, сам не слопай!

– Не слопаю, – вздохнул Тихон. Пошел в умывальник, набрал ведро воды, спустился во двор.

У нас все не слава богу. Вот и здесь. Послать Тихона послали, а сами забыли, что часовыми у чугунного всадника были поставлены в наказание за раскольническую деятельность Васичкин и Тыртычный. Часовые стали размахивать велосипедными цепями и кричать по уставу:

– Стой! Стой, кто идет! Стой, стрелять буду! Кых, кых!

– У меня санитарное поручение перед приемом в ряды…

– Ничего не знаем! Пока нас не снимут – будем стоять!

Тихон призадумался, да так крепко, что снова припомнил кое-что из прошлой жизни:

– А я знаю, как часовых снимать! Только ножик нужен!

Васичкин и Тыртычный, даром что отчаянные, убоялись:

– Ты что, рехнулся?

– А можно и без ножа! У нас в трижды краснознаменном ночного видения имени братьев Черепановых… Черт, опять забыл!

Он тигром ринулся на трезвятников и в момент связал их ихними же форменными куртками. А чтобы не шумели, каблуком Васичкина заткнул рот Тыртычному и наоборот. Выпоил коню ведро воды и побежал за новой, по дороге прихватил стремянку.

Коня он мыл, как дядя Саня и велел, тщательно. Тихон не знал, что конь и лягнуть может как следует, вот и не боялся. И конь стоял неподвижно, только сахаром хрупал и один раз махнул на все хвостом.

А вот бежать наверх за водой для чугуняки Тихону стало лень, он спустился в один из шурфов и черпанул крови. «Даже красивее будет!» – радовался он за всадника. Наскоро окатил его, кое-как вытер тряпкой, сложил стремянку и побежал в палату досыпать сколько останется. Про снятых неуставным образом часовых при этом мстительно забыл.

С ужасом услышали Васичкин и Тыртычный глухое урчание над собой. Чугунный всадник зашевелился и поудобнее устроился в седле. Потом поднял шипастую дубинку, покрутил над головой, крякнул и успокоился. Зато под ногами у коня загоношились также ожившие смертные грехи. Они скверно хихикали.

Трезвятники промычали что-то друг другу и боком, как сиамские близнецы, поползли прочь от памятника. По дороге свалились в яму, но, по счастью, неглубокую и сухую.

…Побудку вместо сирен возвестили фанфары.

– …торжественный день… восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта… награда нашла героя… в боях и походах… усилиями лауреата товарища Вучетича… славных чугунолитейщиков Урала, Сибири и Дальнего Востока… символом несокрушимой твердыни… Не вейтеся, чайки, над морем! Вам негде, бедняжечкам, сесть!! Слетайте домой, в край далекий!!! Снесите печальную весть!!!!