Она не могла вспомнить – и не хотела вспоминать. На месте каждого образа была непрозрачная серая клякса. Этакая цензурная плашечка. И Вита уснула бы снова, забыв обо всём навсегда…

Но тут проснулся Адам. Он шепнул ей: «Лежи!» – мягко скатился с кровати, – Вита видела только его спину и плечо, – потом беззвучно метнулся в угол, в руке его был пистолет. Потом он заглянул за портьеру, за шкаф. Несколько секунд стоял у двери, вслушиваясь – вряд ли ушами. По крайней мере, не только ушами. Приоткрыл дверь, выкатился в коридор. Вита напряглась, понимая, что вот сейчас там раздастся грохот и пальба… но время тянулось, тянулось…

Тянулось.

Тишина…

Потом Адам вернулся – всё так же с пистолетом, но уже в банном халате. Сел на кровать, сгорбился.

– Извини, – сказал он. – Приснилось чёрт-те что…

– Что?

Вряд ли она это произнесла членораздельно, получился какой-то неопределённый звук, но он понял. Посмотрел на неё. Помолчал.

– Знаешь, уже и не помню…

Вита кивнула. Хотела что-то сказать, но не смогла – стрессовый зажим. Кутаясь в одеяло, сползла с кровати. Все мышцы мелко подрагивали: выброс адреналина был страшнейший.

– Тебе нехорошо? – спросил Адам. Она видела и слышала, что его тоже потряхивает.

Вита кивнула. Доплелась до бельевого шкафа. Открыла верхний ящик. Там хранились всякие недопитые бутылки, сосланные сюда из бара по причине затрапезного вида. Взяла первую попавшуюся, отхлебнула. Попалась болгарская персиковая ракия. Поморщившись, Вита сделала ещё глоток, протянула бутылку Адаму. Тот принял её, повертел в руках, но пить не стал.

– Похоже, нам решили вмазать по мозгам, – сказала Вита. Голос был присвистывающий, совсем не её, но – хоть какой-то…

Гудело. Отлетало от вибрирующих стен.

Адам кивнул. Потом ещё кивнул.

– Кеша?.. – спросила Вита.

– Спит.

И как бы в ответ на эту глупость в дверь постучали.

– Заходи, – сказал Адам.

Кеша не то что не спал, но был уже и одет-то по-уличному: просторные белые штаны и бесформенная ветровка с капюшоном. На ремне через плечо болтался зачехлённый горн. Котёнок доковылял до кровати и осел на пол, привалившись спиной к ногам Адама.

– Ты слышал что-то? – спросила Вита. – Видел?

Кеша молча покачал головой. Вита вдруг подумала, что впервые в жизни видит его таким вот… беспомощным, что ли…

Даже тогда, в самолёте…

Загудел телефон.

Вита только с третьего раза смогла поймать трубку.

Это был Ирришарейт.

– Сестра моя Вита? – спросил он на эрхшшаа. – Тебе очень плохо?

– Да, да… – простонала она – то ли по-русски, то ли по-кошачьи, то ли мысленно. – Да, очень, мой брат.

– Я должен вас увидеть, – сказал Ирришарейт. – Сейчас. Быстро.

– Что происходит? – спросила Вита. – Это то, чего мы боялись?

– Нет, – сказал Ирришарейт. – Этого мы ещё не боялись…

Солнце, наверное, висело за спиной, но сквозь дым не видно было ни черта. Полковник шёл по траншее, не пригибаясь – не из бравады, а потому, что боялся: стоит наклониться – и распрямиться уже не удастся. Он вообще не понимал, как до сих пор держится.

И как держится Легион…

Сколько было атак? Десять, двенадцать? Около того. Опять же, что считать атакой. Всё слилось.

Что было раньше: когда шальная граната подожгла фуру с патронами и в тылу началась беспорядочная пальба, и только какое-то чудо удержало людей в окопах, чудо и сам Стриженов, размахивающий пистолетом в единственной руке и хрипло орущий: назад, назад, назад, это не обошли, это рвутся патроны в огне, – или когда нападавшие вклинились между Легионом и гвардейцами, «эхсперантисты» выбили их, но погиб Гофгаймер – единственный, кто знал достаточно языков, чтобы этими ребятами командовать? Оба раза останавливалось сердце… Но патроны быстро подвезли ещё и ещё, патронов было завались, а теперь Стриженов просто шёл мимо парней из «интера», похлопывая по мокрым дымящимся спинам, говоря какие-то ободряющие слова на русском и на английском, его понимали, но как быть дальше, он не представлял. Командование остатками роты по горячке боя взял на себя сержант Кристиансен, раненый в самом начале, ещё утром – осколок на излёте вонзился ему в глаз, и сейчас он ходил в косой промокающей повязке, из-под которой пучками торчали грязные слипшиеся волосы. Глаз вытек, сказал он Стриженову, жалко, хороший был глаз. Глаз действительно был хороший, голубой, почти кукольный…

Пусть будет Кристиансен, ничего лучше этого не приходит в голову.

Наверное, уже с полчаса было тихо.

Полковник свернул направо, в ход сообщения, ведущий к пулемётному гнезду. Кристиансен свернул было за ним, но полковник остановил его:

– Будь при ребятах, Адольф. Мало ли что…

Ход был полузасыпан, похоже, по гнезду артиллерия гвоздила прицельно – насколько это было в её силах. Оскальзываясь на булыжниках и глине, помогая себе рукой, он перебрался через один завал, через другой, потом плюнул и выбрался наверх.

– Товарищ полко… – возмущенно начал Чигишев, но полковник его оборвал:

– Молчать, сержант.

– Есть…

Пригнувшись, полковник побежал к брустверу, порученец, сопя, топал позади, и, на миг оглянувшись, Стриженов оторопел: Чигишев как будто ловил его: бежал, широко расставляя ноги и растопырив в стороны руки. Потом дошло: парень так вот нелепо пытался его прикрыть – сразу со всех сторон…

Он сделал вид, что ничего не заметил.

Из четверых пулемётчиков уцелел один – как на зло, финн, знающий только с десяток международных выражений. Помятым котелком он вычерпывал со дна окопа гильзы и выплёскивал за борт. Двое были ранены, аккуратно перевязаны, уколоты и положены в тенёк, а один, долговязый сержант-румын, безоговорочно убит: пулей точно между густых бровей.

При виде командира пулемётчик отставил котелок, не без труда выпрямился и с характерным вывертом ладони отдал честь. Потом что-то доложил.

– Молодец, – сказал Стриженов, пытаясь вспомнить имя парня. Пертти?.. или Пентти? В общем, Петя, но… как же правильно… а, есть! – Молодец, Пиетари. Отлично.

Солдат, похоже, согласился с тем, что он молодец, но жестом выразил, что один он тут не справится. Полковник не мог не согласиться.

– Дима, смотайся живо до сержанта, пусть пришлёт сюда одного человека. Лучше, конечно, чтобы понимал по-фински, но… в общем, как получится. Да, и!.. – рявкнул уже в спину; порученец испуганно остановился. – Только по траншее, никаких наверх, понял?

– Так точно…

И исчез.

И тут же вдали снова запели трубы.

Отступали в порядке – насколько это вообще возможно ночью и под таким огнём. На руках волокли пушки, волокли пулемёты, потом под их прикрытием откатывалась пехота. Противник, почувствовав слабину, наседал страшно. Пришлось бросить первую роту в контратаку, и только тогда батальон сумел оторваться от преследования и закрепиться в новых окопах…

Полковник не знал, надолго ли – пальба шла повсюду, и в тылу тоже.

К восходу первая рота вернулась – шестнадцать живых, из них невредимых только трое…

Итак, в строю всего – с артиллеристами, медпунктом, штабом и кашеварами – осталось триста два человека, около ста днём отправили в госпиталь, и что с ними теперь, не знал никто, и ещё столько же – погибли или пропали без вести.

В предутренних сумерках стрельба вроде бы стихла, а с восходом – наступила полная тишина. «Дьяволы», надо думать, откатились назад.

Стриженов чувствовал, что больше не может. Я больше не могу, думал он – и шёл проверять станкачей. Теперь их было четыре расчёта, по два на роту. Я точно больше не могу, думал он, обходя оглохших артиллеристов и похлопывая их по плечам; исправными у него осталось две мортиры и две лёгких пушечки, и это всё, больше полагаться не на кого: тяжёлая чапская артиллерия погибла до последнего орудия на глазах у нашей разведки. Больше не могу, понимал он, что-то объясняя и как-то ободряя обоих оставшихся ротных, Абрамова и Марейе; погибшую почти до последнего человека первую роту он решил не восстанавливать, некогда, просто поместил её всю – всех троих бойцов – в свой личный резерв.