Больше не могу…

Не мог не он один. Многие не могли. Когда отходили, Стриженов видел двух повешенных со спущенными штанами – дезертиров. Самосуд, конечно. Но так было в обычаях Легиона: разбираться с дезертирами самим, не привлекая офицеров. Казнённые попадут в список пропавших без вести, их семьи получат всё, что положено. Так заведено. И считалось, что офицеры ничего не знают; знают, конечно; и он сам мог бы выяснить, кто принимал участие в расправе, но он узнавать не станет, потому что уже сказал когда-то: ребята, я вам доверяю. Он действительно доверял… вернее: он знал предел, до которого можно доверять и за которым уже нельзя. Этот предел близок, но ещё не наступил…

Им дали передышки ровно на два часа – чтобы успеть расслабиться, но не успеть отдохнуть.

Соседом справа вместо вырезанных вчистую гвардейцев теперь стоял Губернаторский полицейский полк. Стриженов по прошлым годам знал, что из себя представляют эти вояки. Пару раз он застукивал их за такими делами… и догадывался к тому же, что многие преступления, которые Легиону приписывала молва, совершали именно они, ГПП. Он даже мог бы легко собрать доказательства. Только никого это не интересовало…

И Легион, конечно, не без греха. Никому ещё не удавалось воевать в белых перчатках…

Но от откровенных подлостей земляне всё же воздерживались. Эти – нет.

И теперь вот-те нате вам, хрен в томате вам. Сосед справа…

Позади, совсем рядом, сияла исполинская половинка яйца. Объект «Сахарная голова». Не допустить захвата которого любыми средствами и поставлена задача.

Он смотрел на карту, на очень подробные и очень свежие кроки – и ни черта не видел. Это была не та карта, и говорила она не о том.

– Куренной, – позвал полковник. Разведчик тут же соткался из воздуха. – Возьми ещё двоих – и пошукайте тщательно, что у нас в тылу. Дороги, мосты… и на предмет отхода, и на предмет боеснабжения…

Пока что спасало только обилие боеприпасов. Если возникнет мало-мальский затык…

Он помолчал, собирая остатки мыслей.

– В общем, Саша, ничего конкретного. Оцени местность, и назад. Да, и проверь: роют они там окопы? Как роют… и вообще что они там делают? На речку посмотри. Поможет она нам или мешать будет… да ладно, всё ты сам знаешь. Как мосты охраняются… Давай. Часа в два тебя жду.

– Так точ… – Куренной бросил руку к виску, и тут же этот висок у него взорвался, руку отбросило; разведчик высоко подпрыгнул, перебрал ногами, упал на дно окопа и стал зарываться головой под стенку.

– Ложись, – сказал полковник и сел на корточки рядом с убитым. Тот ещё шевелился и издавал звуки, но полковник знал, что это шевелится и издаёт звуки мёртвое тело.

Напротив сел Ибрагимов, лицо у него было отсутствующее: он что-то услышал вдали, но ещё не понял, что. Потом он повалился набок. Выбеленный солнцем летний китель стремительно темнел слева под мышкой.

Стриженов не мог заставить себя сдвинуться с места. Может быть, меня уже тоже убили, подумал он.

Потом где-то рядом захлопали выстрелы, взревел станкач. Видимо, снайпер выдал себя…

Снайпера приволокли через десять минут. Окровавленное тряпьё. Но лицо отмыли.

– Я его знаю, – сказал Марейе, командир третьей роты, пытаясь стереть что-то невидимое со щеки. – Был у Скрипача Пфельда сержантом. Фамилия Вармё, имени не помню. Мы с ним в одном лагере плен мотали. Скучал по жене, даже плакал. Потом, когда всех сюда повезли, он сбежал. Просто из фургона – в кусты. За ним даже не погнались…

Кто-то наклонился, прикрыл лицо убитого беретом.

– Наверное, они всех наших пленных – вот так… – сказал сержант Кристиансен.

Полковник кивнул. Снова вспомнились те шпионские съемки из лагеря Чихо, которые ему показывали вечность назад.

– Они не только пленных, – сказал он вслух. – Они так всех.

– Пусть эти собаки друг с другом делают, что хотят, – тихо прорычал Кристиансен. – Я не против пидоров, пока они не нацеливаются на мою жопу. Но когда они нацеливаются на мою жопу, я… – он оборвал себя и посмотрел на командира. – Простите, полковник.

– Нормально, – сказал Стриженов. – Идите по местам, ребята. Сейчас начнётся.

И действительно – началось…

Стриженов пришёл в себя от какого-то гнилого невыносимого воюще-пилящего звука. Он застонал, скорее от желания что-то этому звуку противопоставить, чем от страдания или ещё чего-то – просто потому, что никакого страдания не чувствовал, и боли не чувствовал, и вообще не чувствовал себя. Он примерно помнил, кто он есть и что с ним происходило, примерно представлял, что такого могло произойти, что он перестал себя чувствовать… и это было одновременно страшно и не страшно. Страшно до такой степени, что не страшно совсем. Он всегда больше всего боялся не смерти, а серьёзного увечья – такого, чтоб до неподвижности. До бестелесности…

Видимо, стон его был услышан, потому что воющий звук прекратился. То есть тишины не настало, но звуковая гамма переменилась, стала более низкой и более приемлемой, что ли… Потом он увидел, как из мрака над ним сформировалось что-то громадное, сине-серое.

Звуки пластались, делились, принимали форму. Маленьких серо-синих нищих человечков. Они толпились вокруг и жадно, нагло и униженно просили.

Понадобилось ещё две-три вечности, чтобы понять: то, что вверху – это лицо и плечи. И ещё больше, чтобы сообразить: с тем человеком всё нормально, и вообще это док… док… как его?.. Халтурин?.. нет, э-э-э… Поганцев… нет, Урванцев. Точно, Урванцев. И он мне вколол опять какую-то пакость…

Из нищеты звуков образовалось – словно слепился космический ком мокрого снега – слово. И слово было: «Очнулся».

Мрак ещё сильнее задвигался, заклубился, в нём образовалась дверь, в дверь сидя вошёл огромный человек, заняв весь проём.

– Игорь, – позвал он. – Игорь, ты меня слышишь?

– Слышу, – громко сказало всё вокруг, хотя сам Стриженов молчал.

– Но не узнаёшь… Слюдянку помнишь? Я – Давид.

– Слюдянку – помню. А ты – Давид… Тат в нощи… Ну ни хрена себе. Ты теперь Голиаф… – и захохотал, сам себе удивляясь и себя стыдясь.

– Давид Юрьич, это «компаунд»… остаточное действие… верт-пропаниол я ввёл, скоро всё будет в норме…

– Разберусь, доктор. Скажите, ваше присутствие обязательно?

– Да.

– Тогда не смею возражать… Игорь, что ты помнишь последним? – наклонился и навис, почти обхватив крыльями.

– Всё… и ничего. Смешно, да? Помню… помню… через речку перебрались… туда и обратно… Точно. А обратно-то зачем?..

– В этой атаке его и контузило, – сказал Урванцев. – Вас контузило, товарищ полковник. Чигишев выволок на себе…

– Давно это было? – словно выдираясь из сладкого липкого паучьего болота, спросил полковник. Он попытался было приподняться, но Урванцев поймал его за плечо:

– Ни-ни-ни… ни в коем случае… Сутки назад.

– Так. И где это мы? И что вообще происходит?

– Занимаем объект «Сахарная голова». Держим периметр.

– Держим, Павлик?

– Пока держим.

– Потери большие?

– Большие, Игорь… У меня лежачих – за шестьдесят. И в строю где-то сто двадцать – ну, сто тридцать… Это всё.

– Кто командует?

– Поручник Ежи Булаховский, – док почему-то усмехнулся. – Артиллерист.

– Помню его, – сказал Стриженов. – А что, других офицеров?..

Повисло молчание.

– Всех, – сказал наконец Урванцев. – Диверсионная группа.

– Наши ребята, – сказал Давид. – Из Легиона. Но обработанные. Видимо, они очень убедительно сыграли…

– Паша, – попросил полковник. – Дай мне попить. Сухо, как… – И, с трудом и жадностью сделав три глотка: – Ф-фу… помоги сесть, что ли. Давид, говоришь… А ведь помню… и был ты вот такой. И что с человеком стало?

– Что, что… Разъелся, вот что. Худеть надо, а как тут похудеешь, с ихней жратвой? Получ`Ите картину художника Кустодиева: купчиха Пьер Безухов у постели раненого князя Андрея… Коньяк будешь? Доктор, можно раненому коньяк?