— Сын кого? Твоего толстого короля или мужа сестры?

— Мужа сестры. Он будет править до конца двадцатых годов, но власть у него, как я уже говорил, чисто номинальная, тем более что он вообще не имеет никакого авторитета.

— Так уж и никакого? — усомнился Вячеслав.

— В качестве доказательства приведу только один пример из совсем недалекого будущего. Этот император влюбится в девушку, которая к тому времени уже будет помолвлена с одним из французских или немецких рыцарей. Национальность я точно не помню[95], да это и не важно. Роберт уговорит мамашу девушки, чтобы она отказала этому рыцарю. Та — все-таки сам император просит руки — даст свое согласие. Тогда отвергнутый ухажер соберет свою родню с дружками, вломится ночью во дворец, отрежет несчастной девушке нос и губы, а ее мамашу вообще выкинет в Босфор. Вот такие изысканные нравы и куртуазная вежливость там сейчас царят.

— А император? — спросил отец Николай. — Точно так же с этим рыцарем поступит или…

— Никак он с ним не поступит, — невесело ухмыльнулся Константин. — Он так и не сможет добиться от своих баронов суда над этим рыцарем. Представляете?

— Ну что ж, мне все ясно. Для Роберта все плохо, а для нас — так просто замечательно. Этот сказочный бардак меня вполне устраивает, — сладко потянулся Вячеслав. — Учитывая, что время позднее, а я притомился за день, пока своих орлов гонял, пойду-ка я на боковую. Тем более что уже и выпито все. Вот только одного я не пойму, княже. Ты уж поясни мне, дураку, а почему сами никейские императоры не попытаются взять Константинополь?

— А войско? С таким количеством воинов город приступом не взять. Латиняне хоть и грызутся, как собаки, но пока еще достаточно сильны, чтобы отбиться. А твоего спецназа для удачного штурма у Ласкариса нет.

— Да я и не собираюсь его штурмовать, — пояснил Вячеслав. — Просто одной тихой безлунной ночью мои ребята спокойно вскарабкаются на стены, вырежут часовых, дойдут до ворот, откроют их, ну а дальше — дело техники. Сдается мне, что два-три десятка — это потолок моих потерь. Больше у меня «двухсотых»[96] не будет, — уверенно заявил он.

На том разговор и закончился.

Потом Константин не раз вспоминал тот вечер, и каждый раз ему казалось, что он чего-то недоговорил, а может, и наоборот — сказал, а точнее, возложил на плечи отца Николая лишку. Дипломатия и впрямь слишком серьезная штука, чтобы с нею мог справиться любой человек. И тут одних благих намерений недостаточно.

— Да ну! — отмахнулся он досадливо. — Славка прав. Согласятся они или откажутся — все равно лично отцу Николаю ничего не грозит, так что зря я пугаюсь.

— Ну что, хорошо растомило? — плюхнулся распаренный Вячеслав на широкую лавку в предбаннике.

Вопрос его предназначался князю, такому же розовому, который только-только окатился ледяной водой из кадушки и теперь неспешно попивал холодный квасок.

— Нормально, — задумчиво ответил тот.

— Что-то я тебя не пойму, княже, — буркнул недовольно воевода. — На пиру в честь бескровной победы над Волжской Булгарией ты смурной сидел, словно единственный представитель побежденных. Я думал, дела какие неотложные тебе душу грызут, но уже неделя прошла, а ты хоть бы раз улыбнулся. Мне же завтра на проверку ополченцев выезжать, а это месяц, не меньше. И что я с собой на память о друге увезу? Рожу его мрачную? Так что давай-ка ты мне сразу исповедуйся. Тем более что я в основном уже знаю причину твоей тоски, — заговорщически подмигнув, он осведомился: — Шерше ля фам, а? Ля фам шерше?

— Ты что, мой новый духовник? — хмуро осведомился Константин.

— А как же иначе? — убежденно и, как ни странно, вполне искренне заявил Вячеслав. — У нас же взаимозаменяемость. Так что я на время отсутствия отца Николая должен исполнять его прямые обязанности, — и, почесав в затылке, уточнил: — Частично.

— Ну, тогда… Грешен я, отче Вячеслав, — начал князь со вздохом. — Я ведь чего хотел — единства на Руси добиться. А на деле чего достиг? Окончательного раскола. Ведь теперь ни черниговцы, ни новгород-северцы со мной уж точно ни в какой союз не войдут. Про южное Переяславское княжество и вовсе молчу. Да и остальные тоже, едва узнают о том, как я князей, будто разбойников, на дубах развешиваю. Вот и думаю, то ли двойку себе за брак в работе поставить, то ли сразу кол жирный.

— Тю на тебя, дурилка ты картонная, — искренне возмутился воевода. — А Муром? А Владимир с Ростовом, Суздаль с Юрьевцем, Тверь с Ярославлем, Димитров с Москвою?! Они что, по-твоему, совсем ничего не стоят?!

— Димитров с Москвою, — хмыкнул презрительно князь. — Ты бы еще какой-нибудь Муходранск приплюсовал, — вздохнул он. — Зато сам посчитай: открытая вражда с Черниговским и Новгород-Северским княжествами, да еще скрытая — со всеми остальными, а это Киев, Галич, Новгород, Волынь, Смоленск…

— Ну, конечно. Давай собирать все в кучу, — не пожелав даже выслушать до конца, оборвал друга воевода. — Ты, между прочим, всего два года здесь живешь, а вон уже сколько наворотил. Из князя какого-то захудалого Ожска — между прочим, если он и лучше Москвы, то ненамного — ты же вырос в передовики-феодалы. С твоими владениями по территории уже ни одно княжество не сравнится, а ты сопли распустил. Ты, родной, чего вообще-то хотел: от Карпат до Дальнего Востока державу раскинуть? Это ж тебе не кино, а жизнь, балда.

— А я и не распустил, — возразил князь. — Я просто думаю, выход ищу приемлемый из создавшейся ситуации.

— Как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, — поучительно заметил воевода, — если с такой угрюмой мордой думать, то и выход отыщется точно такой же мрачный. У тебя вон парень на выданье. Сколько ему уже? Женить-то не думаешь? Или в Чернигове малолетних княжон нет?

Заметив, как оживилось лицо друга, он, ухмыльнувшись, гордо похвалился:

— Это только один вариант. Давай-ка сейчас в парилочку, и я тебе там под веничек столько их накидаю — замучаешься выбирать.

— Думаешь, успеем до Калки? — вздохнул Константин, вставая с лавки.

Вячеслав в ответ только присвистнул.

— Да у нас времени вагон и маленькая тележка. Обязательно успеем. Должны успеть, иначе нам потомки не простят, — добавил он жестко и поторопил князя: — Пошли, а то Епифан там заждался уже.

Уже устроившись, поудобнее на полках — Вячеслав повыше, а Константин пониже — и ожидая, пока Епифан закончит колдовать с каменкой и примется за них, воевода, вспомнив, спросил:

— А от твоего арабского купца, ну, который монгольским шпионом оказался, ничего не слыхать?

— Тишина, — отозвался князь, тут же ойкнув от первого прикосновения к телу горячего распаренного березового веника, и добавил торопливо: — Самому интересно, жив ли он сейчас и на кого по-настоящему решил работать.

Он втянул в себя аромат свежевыпеченного каравая, которым густо запахло от кваса, щедро выплеснутого на каменку, и окончательно умолк — Епифан взялся за дело всерьез, так что стало не до разговоров.

А арабский купец Ибн-аль-Рашид был жив. Более того, именно в этот день банных утех рязанского князя купец окончательно убедился в том, кому следует помогать по-настоящему, а кому — только на словах.

Если раньше он еще как-то сомневался, да и страх играл немалую роль, то теперь…

Проехав по почти полностью разрушенной Бухаре и вдоволь наглядевшись на многочисленные и до сих пор не погребенные трупы ее жителей, он уже почти не колебался. От изобилия покойников его стало мутить, едва они въехали в некогда великий город. Несколько раз Ибн-аль-Рашид, будучи не в силах справиться с рвотными потугами, слезал со своего невозмутимого верблюда и надолго задерживался возле пересохшего арыка — желудок выворачивало чуть ли не наизнанку. Трупы были повсюду — обезображенные, изувеченные, гниющие. У многих вспороты животы, монголы искали там серебряные дирхемы и золотые динары.