Почти то же самое он повторил спустя час своим военачальникам: молодому и горячему Джэбэ-нойону и мудрому рассудительному Субудай-багатуру.

— Те купцы, что рассказывают мне о булгарах и уруситах, видят немногое и говорят разное, — заметил Чингисхан. — Но мне даже отсюда с их слов ясно, что в той стае нет настоящего вожака. Вам надо посмотреть, насколько сильна сама стая и будет ли она опасна для меня, когда вожак найдется. Я слышал и о других народах, которые живут в тех краях, но они намного меньше числом и у них нет такого большого количества городов, где мои воины смогли бы взять богатую добычу.

— Если они пойдут против нас, то нам вступать с ними в битву? — поинтересовался нетерпеливый Джэбэ.

— Не стоит раньше времени пугать врага, — произнес нравоучительно хан. — Однако монгольский воин не должен знать, что такое бегство. Пусть Сульде[109] подскажет вам нужное решение. Я думаю, услышав его голос, Субудай-багатур правильно поймет его слова.

— Я буду стараться, покоритель народов, — наклонил голову в знак того, что он понял своего повелителя, польщенный Субудай, а Джэбэ только ревниво покосился на своего извечного соперника, которому сейчас Чингисхан недвусмысленно передал главное право на принятие решения. Однако делать было нечего, ибо воля сотрясателя вселенной священна и оставалось только размышлять о том, как лучше ее выполнить.

— Лучше всего поначалу решить дело миром, отправив к великому князю послов, — все-таки пояснил хан и, даже не увидев, а больше почувствовав удивление военачальников непривычными словами о мире, счел нужным добавить: — Я хорошо слышу голос Сульде, но он пока молчит о том, как я должен поступить с народами, живущими на закате солнца, а без его одобрения я не хочу вести своих воинов в неведомые дали. Поэтому вы обойдете Великое[110] море, вернетесь сюда через Хорезмское[111] и все расскажете мне. И тогда я, может быть, услышу, что говорит мне Сульде. Как он повелит поступить с теми народами, о которых вы мне расскажете, так я и сделаю, — и жестко уточнил: — Но вначале шах Мухаммед. Это ваша первая цель.

Когда оба военачальника, все время низко кланяясь, вышли из той же неприметной юрты, в которой в последнее время принимались все самые главные решения, Чингисхан вновь задумался над тем, правильно ли поступил.

Еще не взяты Несеф[112], Балх, Кабул, Газни. А ведь помимо них оставались цветущие города за полноводным Индом, у жителей которых, по сведениям все тех же лазутчиков-купцов, тоже скопились изрядные богатства. А он отрывает от себя два отборных тумена и отправляет их невесть куда.

«Но не из праздного же любопытства, — укорил он себя тут же. — Как иначе я смогу узнать все о своих будущих врагах, — но тут же неожиданная мысль пришла ему в голову: — А доживу ли я сам до встречи с ними? — И Чингисхан честно ответил: — Не знаю. Никто из нас не бессмертен, но достаточно и того, что мои сыновья до этих времен дожить должны, так что пришла пора потрудиться не столько во имя себя, сколько во имя грядущего, во имя будущего своих детей».

А ему самому не так уж много и надо в этой жизни. Щепоть хорошо разваренного плова, глоток-другой пенного кумыса и удобная обувь, чтобы не сильно беспокоили застарелые мозоли. Но ради сохранения своего рода ему надо позаботиться и о землях, которые пока еще далеко.

И той же весной года цзи-мао[113] начался великий огненный поход стремительного Джэбэ-нойона и Субудай-багатура. Один за другим заполыхали в пламени пожарищ города северного Ирана: Мерв, Туе, Нишапур и другие. Очевидно, обильный аромат паленого человеческого мяса приятно щекотал ноздри монгольских богов, а их уши радостно взимали стонам беззащитных жителей, плачу женщин и крикам убиваемых детей, потому что они даровали своим любимцам одну победу за другой.

Но одноглазый Субудай[114] продолжал недовольно хмуриться, памятуя о том, что им не удалось выполнить даже самую первую задачу повелителя всех земель и народов — найти хорезмского шаха Мухаммеда. На привалах он только насмешливо хмыкал, когда слышал бахвальство своего более молодого сотоварища по этому походу, и всегда находил повод тонко поддеть его.

Это было тем более легко, потому что именно Субудай был в числе тех немногих, кто знал настоящее имя этого тайджиута. Причем не то, которым назвался он сам, попав в плен Чингисхану после битвы у реки Онон[115]. Не-ет. В имени Чжиргоадай как раз и не было ничего зазорного, а вот еще одного, которого Джэбэ сильно смущался, не знал практически никто. Правда, Субудай никому его не выдавал и, подобно самому Джебэ, держал в строгом секрете, однако, оставаясь наедине, не упускал случая назвать его Хуром[116].

Злясь на одноглазого, Джэбэ старался не упускать возможности показать свой верх во всем остальном, иногда чрезмерно горячась и всегда проявляя нетерпеливость. Неудивительно, что именно он заторопил Субудая в первый весенний месяц года Дракона[117] сниматься с зимней кочевки, которой стали окрестности города Рея, и поспешить к Азербайджану, где их вновь ждала богатая добыча и много-много податливых покорных пленниц, которых так приятно насиловать, с наслаждением вдыхая дым свежих пожарищ.

И с каждым днем расстояние между монгольскими туменами и южными русскими княжествами неумолимо уменьшалось, хотя пока еще было достаточно велико. К тому же монголов отделяли от Руси не только бесчисленные версты половецких степей, пока еще перед ними высились и отроги могучего Кавказа.

Надолго ли? Бог весть. Да и вообще, кто в этом мире из обычных людей может хоть что-то предугадать, а уж тем более знать наверняка? Нет таких, а если и есть, то порой и они ошибаются, причем зачастую очень сильно.

Истина ведома лишь небесам, но они жалеют людей и потому молчат, не желая умножать их страдания, ибо сказано древними, что «во многой мудрости много печали и кто умножает познания, умножает скорбь»[118].

И еще сказано там же, что всему свое время в этом мире. Кого винить, что ныне настало время сетовать и плакать, раздирать и ненавидеть, разрушать и убивать, ибо наступили дни войны и пришли ночи ненависти. А что до времени объятий и любви, то никому не ведомо, когда придет их черед.

Да и придет ли вообще?