— Они идолищам поганым в лесу молятся. Я знаю, где это. Даже показать могу, — пискнул осмелевший попик.

— А с тобой, человек божий, у нас отдельный разговор пойдет, — достаточно спокойно, даже почти ласково пообещал Константин.

Но была в той ласковости такая невысказанная угроза, что уж лучше бы князь как-нибудь прикрикнул — все пар бы спустил. Нет, в себе удержал, а это намного хуже. Попик мигом затаился и сызнова юркнул за княжеские спины.

— Он все верно сказал, — подтвердил Мстислав Глебович. — Ты вон Владимир с Ростовом брал, а у себя под носом язычников не приметил. Вот мы и…

— А тебе, княже, что за печаль была до язычников моих? Ты кто — митрополит или епископ черниговский? — перебил Константин и, ткнув пальцем в дружинника по имени Первак, требовательно спросил: — В чем вина этого князя?

Дружинник чуточку помедлил, припоминая. Его, как и еще троих, к князьям приставили до начала опроса видоков, чтобы запомнить, в чем именно вина каждого. Перваку, можно сказать, повезло. На Мстиславе Глебовиче меньше всего грехов оказалось, и теперь вой, старательно морща лоб, припоминал их все.

— Воя Брутю самолично на копье вздел. Это в Пеньках было. Все жечь повелел. Баб хлестал нещадно, а старухе Матрене так руку перебил, что ни поднять, ни пошевелить ею ныне не в силе. Здесь, в Залесье, девке Бажене и вовсе глаз выбил. Кузница Точилу срубил.

— Да тот кузнец самым главным у них был, кто Велесу да Сварогу жертвы приносил, — выкрикнул зло пленник. — Ты спроси-ка, спроси сам у вдовицы его, пусть она тебе как на духу ответит.

Константин повернул голову к глухо ворчащей толпе.

— Где вдовица? — спросил негромко.

Пауза длилась не меньше минуты. Затем, легко раздвинув двух набычившихся мужиков, угрюмо стоящих в первом ряду, на пустое место вышла крупная женщина лет сорока. Отвесив низкий поклон Константину, она повернулась к Мстиславу Глебовичу и с вызовом произнесла:

— Он хоть и приносил Сварогу жертвы, только никого никогда не забижал.

— Она и сама, поди, язычница! — радуясь тому, что все его слова полностью подтвердились, закричал Мстислав Глебович.

— Христианка я, — женщина сняла с шеи сиротливо болтавшийся на веревочке маленький деревянный крестик, сжала его в кулаке, подошла поближе к пленному и с силой швырнула крест ему в лицо.

Повернувшись к Константину, она как-то жалко улыбнулась и беспомощно развела руками.

— Была христианкой. Ныне же не желаю быть одной веры с этим кровопивцем. — Она, не глядя, кивнула на Мстислава. — Хотела детей окрестить, да муж не велел. Сказывал, в возраст войдут — сами пускай выбирают. Негоже это, когда мы за младенца решать станем. Я уж его и упрашивала, и молила — уперся и ни в какую. Ныне нет в живых кормильца мово, так я им и сама креститься не велю.

— А я говорил, я говорил, — вновь пискнул связанный попик, осторожно высовываясь из-за спин пленных князей и тут же ныряя с опаской назад.

— А ты и вовсе молчи, — повернулась к нему женщина. — Из-за тебя все, окаянный. Не ведаю уже, какому богу ты служишь, только знаю, что злой он, как наш Чернобог, и негоже такому поклоны бить да ради него от наших чистых и светлых отрекаться.

— Богохульница! В аду сгоришь! — вновь пискнул попик.

— Вот-вот. Целыми днями он нас только этим и пугал, — усмехнулась женщина. — А когда мужики его в круг взяли, знаешь, княже, что он нам заявил? Готов он, дескать, за веру свою мученический венец приять от нас. А за то ему на небесах вечное блаженство его бог подарит. Мой-то Точила возьми да спроси: «А нам за это что от твоего бога будет?» А тот в ответ: «Адские муки. Вечно вам в котлах кипящих вариться». Ишь ты какой. Точила и говорит: «Стало быть, ты, поганец, на наших муках хочешь вечное блаженство себе заработать. Мы-то котлов твоих не боимся, вот только противно нам знать будет, что такая нечисть, как ты, блаженствовать станет». Вот и выкинули его из селища. А он воротился, да не один — с силой ратной. А теперь хоть казни меня, княже, хоть милуй, только крест его я больше на себя не надену. — Женщина вновь склонилась перед Константином в низком поклоне и, выпрямившись, гордо вскинула голову, ожидая своей участи.

Князь молча встал, расстегнул полушубок, ворот рубахи и медленно высвободил изящный золотой крестик. Показывая его жене кузнеца, он произнес вполголоса:

— Разные люди Христу поклоняются, — и добавил с укоризной: — И свой крест подбери. Не хочешь носить — принуждать не буду. Верить силком никого не заставишь. Кому пожелаешь — тому и молись. Но и так тоже нельзя. Ты же, крест свой бросив, на одну доску с этим попом встала, себя унизив.

Женщина растерянно взглянула на князя. Иных слов она ждала в ответ. В запале своем даже смерть готова была принять. Всем жизнь тусклой кажется в первые минуты после утери близкого человека. Вот и ей все равно было, что с ней дальше сделают. А князь вон как все повернул. И попрекнул-то деликатно, можно сказать, ласково, и верить во что хочешь разрешил, а главное — ее, кузнечиху простую, да еще и язычницей сызнова ставшую, выше попа поставил. И тут же стыд пришел — а ведь и впрямь погорячилась. Крест-то тут при чем?

Она повернулась, подошла к сиротливо лежащему на снегу кресту, нагнулась, чтобы поднять его, и… неловко взмахнув руками, рухнула навзничь. Это Мстислав Глебович, изловчась, прямо в лицо ей своим сапогом угодил, отомстив за унижение.

Толпа поначалу даже не поняла, что случилось. Не до того ей было. Добрая половина слова князя обсуждала про то, что он никого к вере не принуждает и каждый из них, выходит, теперь уже не таясь может в кумирню к своим привычным богам прийти, дабы требы им принесть.

Лишь когда некоторые из передних охнули возмущенно, все сызнова на кузнечиху внимание обратили, и опять людям еще непонятно было: сидит баба, одной рукой о снег опершись, а другой кровь с разбитых губ вытирает. Что случилось, откуда кровь — ничего не ясно.

Пока те сельчане, которые в доподлинности видели все произошедшее, всем прочим о том рассказали, еще чуток времени прошло. А когда уж толпа взревела — поздно было.

Едва Мстислав нанес свой удар, как Константин мгновенно сообразил, что дальше будет. Мигом с лавки своей соскочил, да так проворно, что она завалилась назад. Первым делом князь окликнул Вячеслава. Затем, ни слова не произнося, обвел толпу рукой, а пленных князей отдельно вкруговую очертил. Только после этого рот разжал.

— Двойное кольцо. Быстро, — произнес он тихо.

Голос князь потом повысил, когда приговор зачитывал. Правда, огласил он его не сразу, поколебался чуток. Сердце чуяло недоброе, ясно было, что ничего хорошего от таких решительных мер, пусть и вынужденных, ждать не придется, но куда тут денешься, если пленные черниговцы сами сотворили все, чтобы головы в петли засунуть.

Константин молча вздохнул, мрачно глянул на толпу, которую от пленных князей отделял уже не один ряд ратников, а два, да еще и третий тут же набегал, выстраиваясь, и поднял руку. Мгновение одно отделяло гул возмущения от рева негодования, но князь успел в эту оставшуюся секундочку крикнуть зычно, так чтобы все услыхали:

— За зло, учиненное вольным рязанским людям, всех четверых повелеваю повесить.

— Князей?! Повесить?! — ахнул самый молодой из них, лицом на степняка похожий.

— Был ты князем. А ныне ты тать шатучий, — сурово ответил Константин вдогон.

Князей уже быстро-быстро, почти волоком, тащили к ближайшим дубам, а трое дружинников сноровисто прилаживали веревки на ветвях. Потом к воинам, которые волокли князей, подбежал воевода, что-то сказал им вполголоса и вновь метнулся к князю.

— Костя, — склонившись к самому уху друга, зашептал он жарко. — Нельзя их вешать. Ну, выпори их, деньги сдери, в тюрьму засунь, то есть в поруб, но только не вешай.

— Поздно, — сурово ответил Константин, кивая на толпу, которая ревела и шла грудью напролом, заставляя дружинников шаг за шагом пятиться назад. — Смотри, что творится. Озверел народ.