Константин тоже далеко не всегда прислушивался к своему подсознанию, хотя и не избегал его советов. Правда, повиновался он ему, как правило, лишь в тех случаях, когда это не требовало больших усилий, умственных или физических. Вот и сейчас он уступил своему желанию побеседовать с еретиком только из-за того, что особых трудов предстоящий разговор не требовал. Однако уже спустя пять минут после начала общения он понял, что тут — особый случай, и, умоляюще глядя на Глеба, попросил его выйти, пояснив, что один на один этот смерд скажет ему намного больше.

Едва тот удалился, как Константин, повернувшись к мрачного вида мужику, изрядно побитому, с многочисленными ссадинами и кровоподтеками, одетому в простые холщовые штаны и сплошь заляпанную кровью рубаху, переспросил:

— Так как надлежит правильно персты складывать?

— Во всех старых книгах указано, что крестное знамение надо творить тремя перстами, то есть щепотью. — И мужик, поморщившись от боли в избитом теле, поднял вверх руку, показывая, как именно надо креститься.

— Стало быть, епископ и все прочие не знают такого простого правила, а ты знаешь? — не унимался Константин.

— Воля твоя, добрый человек, — сокрушенно вздохнул спятивший смерд, — но выходит, что так. И в диковину мне видеть здесь, на Рязанщине родимой, столь великое скопище старообрядцев, как и многое другое тоже. Только доказать, что я правду тебе говорю, мне нечем, — предупредил он, опережая следующий вопрос уже готовым ответом.

— И где тебя обучили всему этому?

Раздался тяжелый вздох, после чего мужик помедлил немного, подыскивая нужные слова, и неуверенно произнес:

— В училище, а по-нашему — в семинарии. Только это далеко было. Не здесь вовсе.

— А мне говорили, что ты деревеньку родную до сего времени и вовсе ни разу не покидал. Стало быть, те, кто тебя привез, врут моему брату князю Глебу?

Мужик вскинул голову и отрицательно качнул ею:

— И они не лгут, и я правду говорю.

— Это как же тебя понимать, Стрекач?

— И имя это не мое вовсе. — Мужик вновь тяжело и безнадежно вздохнул, вяло махнул рукой, не желая вести бесполезные речи, которым все равно никто не поверит, и устало произнес: — Я во всем этом, человек добрый, и сам ничего не понимаю. Куда уж всем прочим. Вот ты не скажешь мне, к примеру, — тут его лицо в сгустках грязи и запекшейся крови слегка оживилось, — какой ныне год?

— Мы живем в лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от сотворения мира, — спокойно ответил Константин, уже давно почувствовавший разгадку странного поведения мужика, но боявшийся ошибиться — уж слишком велико было бы разочарование.

— А ежели от Рождества Христова?

— Тогда одна тысяча двести шестнадцатый, — последовал такой же спокойный ответ.

— Стало быть, на семьсот с лишком годков назад закинула меня сила неведомая, — пробормотал себе под нос Стрекач, назвавшийся Николаем, и снова горько вздохнул.

— А на сколько именно? — задал вопрос Константин.

— Ну, ежели точно, то, — Стрекач прищурил глаза, с минуту что-то напряженно высчитывал и, вновь взглянув на Константина, робко и как-то виновато улыбнулся, — чуть ли не на восемьсот. Только кто же поверит в такое, коли у меня и самого в голове это до сих пор не укладывается.

— Я тебе верю, — твердо ответил Константин, резко шагнул вперед и неожиданно для самого себя вдруг уселся рядом с ним на лавку и обнял его за плечи, не в силах сдерживать переполняющее его ликование. Наверное, похожую радость мог испытать лишь случайно отставший от своих где-то на экскурсии русский турист, который, перед тем как вновь услышать родной говор, тщетно проплутал пару часов по незнакомому городу, где все жители — сплошь иностранцы. Впрочем, его радость стала бы лишь жалким подобием тех чувств, которые испытывал Константин. Ведь ему, в отличие от туриста, достался в одночасье не город и даже не государство, а целый мир, и даже родная Русь представала перед ним загадочной, таинственной и непонятной страной. В ней приходилось, как какому-нибудь шпиону, тщательно контролировать каждое слово, каждый свой шаг и поступок, и даже те, кто доброжелательно к нему относился, оставались по сути чужими и далекими людьми. И тут, когда он уже было смирился с этим, такая встреча — нежданная и оттого еще более радостная.

— Родной ты мой землячок, — засмеялся он весело. — Вот уж не думал — не гадал, что у меня напарник по несчастью окажется. Я ведь тоже из двадцатого века и в этом же году был сюда перекинут.

Стрекач, который и впрямь всего несколько месяцев назад был отцом Николаем, некоторое время изумленно, еще не веря в такой счастливый поворот судьбы, вглядывался в Константина, после чего поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу, явно собираясь вознести благодарность всем небесным силам, но произнес лишь первую фразу, да и то наполовину:

— Слава тебе, Го…

После чего глаза его закатились, он как-то сразу весь обмяк и безвольно привалился к князю, погрузившись в глубокий обморок. Осторожно уложив его на лавку и пробормотав себе под нос что-то о хлипкости потомков, Константин тут же кликнул слуг, распорядился уложить его в хорошую постель и познать к больному Доброгневу.

И даже когда тот уже лежал, тепло укрытый и окруженный заботой девушки, но по-прежнему не приходя в чувство, Константин еще не меньше часа с любовью и нежностью вглядывался в Николая, и радостная светлая улыбка не сходила у него с лица.

«Теперь мы попляшем. Теперь мы потанцуем. Теперь мы похохочем», — ликовал он мысленно и с трудом поддался на уговоры Доброгневы отправиться почивать, поскольку тут князю быть вовсе без надобности, а горячка эта более двух-трех дней не простоит.

Он и в ложнице своей долго не мог успокоиться, пока наконец эмоции чуть не поутихли и природа не взяла свое, погрузив Константина в глубокий крепкий сон. Но даже во сне он продолжал улыбаться до самого утра.

А с князем Глебом за пару дней, прожитых в Ольгове, бесед они больше не имели. Точнее, разговоры были, но исключительно о пустяках: охота, женщины, да еще о беспокойных соседях, что на востоке, что на юге, что на севере, и о том, как важно ныне всей Рязани держаться под рукой одного умного князя.

Под таковым явно подразумевался сам Глеб, на что Константин возражений никаких не имел, будучи согласен с ним не только на словах, но и по своим внутренним убеждениям. Жестокий тринадцатый век и впрямь представлял только одну альтернативу этому единству — рабство под пятой татарского всадника. До их первого появления оставалось всего семь лет.

Но главное, чего добивался Константин, так это спасения своего нежданного современника, которого Глеб собирался предать церковному суду. В конце концов высокие договаривающиеся стороны пришли к разумному компромиссу. Пока сей холоп болен, о выдаче его строгим судьям в рясах все равно речь вести не имеет смысла, а когда он придет в себя и окончательно оправится от болезни, будет видно, что именно с ним делать. Лечение же вести надлежит Доброгневе, но чтобы ее тут не оставлять — как же сам Константин без нее обойдется, — отправить болезного ладьей быстроходной прямиком в Ожск.

Расставались братья в самых дружеских чувствах, а епископ Арсений еще и горячо благословил ведьмачку, заявив прилюдно — в том числе и при супруге Константина, — что сей дар лекарский у нее явно от Бога, ибо дьявол к священнослужителю и прикоснуться не посмеет, а ежели и дотронется своей мерзкой лапкой разок-другой, то лишь для того, чтобы причинить оному какую-нибудь пакость. Отсюда и вывод: коли она облегчила страдания епископа, стало быть, склонность к врачеванию сей девице дарована Господом и пресветлыми ангелами.