«Так, пока ход твоих мыслей мне нравится. Память в наличии имеется, логика тоже присутствует», – мысленно одобрил он себя и попробовал продолжить анализ, но, видать, перехвалил или сглазил, поскольку больше уже ничего вспомнить не удалось аж до самого момента утреннего пробуждения.

– А вот и медок! – с радостным воплем заскочил в избушку-развалюшку уже знакомый ему бородач, держа обеими руками увесистый кувшин, из которого он сноровисто налил в ковш какой-то желтой жидкости.

Уже приближаясь, он виноватым голосом – видно, принял за гнев нахмуренный в тяжких раздумьях лоб Константина – покаялся:

– Ты не серчай больно-то, князь-батюшка, что я задержамшись. Ведь боярин Онуфрий велел тебе нынче ни единой чарки не наливать. Опосля только смилостивился.

При этом рожа его как-то странно перекосилась, и он явно с опаской приблизился к Константину вплотную, поднося ковш прямо к его рту.

Решив на время отвлечься от мыслей о том, где он, с кем и почему, Константин протянул было руку, чтобы перехватить посудину за ручку, но в это время его настиг очередной приступ головной боли, и он приглушенно зарычал от внезапно нахлынувшей злости.

Была она беспричинной, поскольку, кроме него самого, никакого другого объекта, заслуживающего столь суровый всплеск чувств, не наблюдалось, но рожа этого не поняла и испуганно шарахнулась в сторону.

При этом ковш, который Костя не успел подхватить, был аккуратно уронен ему на колени, и ноги его тут же оказались залитыми какой-то бражкой, пахнущей, впрочем, весьма и весьма неплохо.

Хотя правильнее будет сказать, что он и не пытался взять его в руки. В этот момент, значительно больше, чем средневековый ковш с его загадочным содержимым, Константина заинтересовали… собственные руки. Они почему-то оказались… чужими.

Нет-нет, пальцы исправно шевелились, ладонь послушно сгибалась, и все же это были не руки человека, который главным образом держал в них книги, перо и учительскую указку.

Узловатые пальцы, лопатообразная ладонь с давно затвердевшими бугорками сухих мозолей, крупные рельефные вены на ее тыльной стороне, мощное запястье с широким золотым браслетом на нем – все это больше напоминало руку молодого мужчины, более привычного к физическому, нежели к умственному труду.

Это при условии, если он вообще когда-либо занимался умственной работой.

В последующую минуту в избе воцарилась тишина.

Костя тупо разглядывал, во что превратились симпатичные шаровары красного цвета, неведомо когда надетые им, а мужик с открытым ртом смотрел на него, как дикарь из какого-нибудь каменного века на работающий телевизор.

Потом, слегка придя в себя, бородач кинулся ему в ноги, старательно целуя и чуть ли не обсасывая на них пальцы и вопя что-то нечленораздельное, но очень жалобное.

Отдельные связные слова Константин стал различать только спустя минуту после начала воплей.

Из них следовало, что бородач очень раскаивается, в будущем он готов это ужасное и страшное преступление искупить, отслужить, и ежели только князь его не прибьет, то вернее слуги у него по гроб жизни не будет. Он же для него в лепешку расшибется, живота своего не жалея.

Далее следовала прочая белиберда в том же духе.

При этом мужик ухитрялся все время целовать Костины ноги и в порыве усердия, протягивая к нему жалобно руки, точнее лапищи, похожие на хорошие совковые лопаты, чуть не сбил вторично ковш, лежащий на груди у Константина, в котором, судя по всему, еще оставалась добрая порция браги, весьма приятно пахнущей медом.

Весь этот дешевый спектакль настолько граничил с издевательством, что Костя едва справился с тут же возникшим сильным желанием напрочь сорвать игру актеров какой-нибудь сумасбродной выходкой.

Единственное, что слегка его притормозило, – уж очень правдоподобная бутафория, окружавшая новоиспеченного князя со всех сторон, а также еще более сильное желание досмотреть постановку до конца.

К тому же было непонятно еще одно загадочное обстоятельство. Оказывается, шапочное знакомство со старославянским языком, которое имело место еще в пединституте, как-то вдруг переросло у него в более весомое.

Во всяком случае, он прекрасно понимал речь мужика, невзирая на огромное количество устаревших слов, которыми тот сыпал. С чего бы вдруг в нем пробудились эдакие познания?

Поэтому он, сдержавшись и окончательно решив подыграть в меру сил артистам, сказал ровным, миролюбивым тоном ползающему в ногах мужику:

– Ну все, хватит. Сядь и угомонись. Считай, что я тебя простил.

Заткнулся тот сразу, будто ему с размаху кляп в рот засунули. Сел на пол, выпучил на Константина недоверчиво глаза и в таком положении застыл как статуя.

Новоиспеченный князь тем временем осторожненько приложился к ковшу.

Содержимое, надо признаться, пришлось ему по душе и по вкусу. Впрочем, злоупотреблять данным зельем не стоило, поскольку предстояло разобраться, что же, в конце концов, с ним приключилось.

Он уж хотел было аккуратненько порасспросить эту бородатую рожу, но тут в избу вошел приземистый дядька лет сорока пяти, одетый во что-то до жути старинное, но нарядное, и тоже с окладистой бородой, в которую он надежно запрятал и свой нос картошкой, и узенькие, как у какого-нибудь китайца, глазки.

Более того, чтобы еще надежнее скрыть свою внешность, сей мужик отрастил необыкновенно мохнатые кустистые брови. Борода его поднималась до самих глаз, а брови свешивались книзу. Таким образом маскировка обеспечивалась полностью.

Увидев вошедшего, обладатель рожи номер раз вышел из состояния ступора и довольно-таки резво отполз к лавке у противоположной стены, испуганно глядя то на него, то на Константина.

– Стременной твой горланил уж больно громко, вот я и зашел глянуть, не случилось ли чего, – пояснил цель своего прихода нарядный мужик и поинтересовался: – Али не угодил чем тебе Епифашка, князь?

Непонятно почему, но вошедший Константину сразу не понравился. Какой-то он был уж очень лживый, даже на вид. Именно поэтому Костя не стал вдаваться в подробности, а только хмуро заметил:

– Да неуклюжий он слегка, а так ничего.

Нарядный мужик, которого Костя успел мысленно окрестить жуликом, оценил ситуацию почти мгновенно. Лицо его побагровело, и он, грозно повернувшись к перепуганному стременному, замахнулся на того плеткой.

– Собака поганая, смерд подлый, – прошипел он сквозь зубы и с размаху перетянул его вдоль спины, потом ухватил за бороду и рявкнул: – Так-то ты князю нашему служишь! – Повернувшись к Константину, он льстиво и как-то уговаривающе добавил: – Дозволь, князюшко, я ему сам наказание учиню, дабы впредь руки крепко твое добро держали?

Молчавший дотоле стременной вдруг пронзительно завопил:

– Смилуйся, боярин! Каюсь, промашка вышла! Искуплю верной службой!

– Оставь его, – буркнул Костя. – Сам накажу.

– Только ты уж его, – боярин нехотя выпустил бороду из рук, – не калечь. Стременной он смышленый, а то, что рука у него дрогнула, так это от страху. Известно, ты поутру вельми неласков, а длань у тебя тяжелая, вот он и… – Тут он еще раз посмотрел на мокрые благоухающие штаны Кости и поморщился. – Ишь как воняет. А ну, живо порты сухие князю неси! – Уточнив: – Тока не красные, они в терему у княж Ингваря занадобятся. Да исподнее не забудь! – крикнул он вслед Епифашке, пулей метнувшемуся к выходу. Затем, дождавшись, когда тот убежал, подошел вплотную и шепнул вполголоса: – Может, прикажешь мне речь вести с князем Ингварем? Боюсь я, вспылить ты можешь по младости, коли он норов свой выкажет, а нам без согласия его самого, да и братьев его возвращаться к князю Глебу никак не можно.

Константин медленно махнул рукой, постепенно вживаясь в роль князя, непонятно, правда, какого.

– После решу.

– Ну гляди сам, – с еле заметной угрозой в голосе буркнул боярин. – Только опосля чтоб не каялся. Князь Глеб в первую голову с тебя, с брательника спросит, коль не справимся.

– А с тебя? – задал Костя вопрос, которым не столько пытался парировать эту явную угрозу, сколько хотел выжать еще чуток информации, так необходимой теперь.