Оказывается, князь Глеб Владимирович, старший на всей Рязанской земле, послал его, то бишь своего родного брата Константина, звать своих двоюродных братьев — Ингваря, Юрия и Олега, которые все были Игоревичи, — на большой сбор, дабы мирно уладить все имущественные спорные вопросы, которых уже накопилось выше крыши. Стремянной процитировал еще кучу имен, причем тоже из числа якобы братьев Константина, но всех упомнить было просто невозможно, тем более что к остальным князьям Глеб отрядил других гонцов. Всего же братьев, как родных, так и двоюродных, насчитывалось у Константина на Рязанщине свыше десятка. «Ужас какой-то, — подумалось Константину. — На одну несчастную область, говоря современным языком, аж десять, если не все пятнадцать губернаторов, и у каждого свой аппарат, то есть советники всевозможные, бояре, дружина, куча слуг и так далее. Плюс к этому у самих бояр тоже штаты немалые». А ведь раньше он как-то об этом и не задумывался.

«Будет о чем с ребятами потолковать в сентябре, — мысленно обрадовался он и тут же нахмурился. — А если все это на самом деле? Тогда-то как?» — но тут же отогнал от себя страшную мысль, которая тем не менее вернулась уже спустя минуту. Виной тому было… его собственное тело. Точнее, полное отсутствие оного. Нет, он не превратился в сгусток энергии или некую бесплотную субстанцию. Отнюдь. Однако его личной плоти, которая по праву единственного законного собственника принадлежала Косте вот уже тридцать восемь лет, начиная с самого первого мига появления на свет божий, не существовало. Это был железный факт, спорить о котором было просто невозможно, ибо наглядные доказательства тому начинались с самого верха и заканчивались на мизинце левой ноги, который, между прочим, был давно сломан и неудачно сросся. Но это у него самого. Здесь же это был мизинец как мизинец, ничем не отличающийся от своего близнеца на правой ноге. И так куда ни глянь. Два увесистых шрама на собственном левом боку, большая родинка на правом плече — все это ему было в новинку.

Зато рубец от аппендицита отсутствовал напрочь. Да и с остальным не все в порядке. Руки намного мощнее и длиннее, ноги тоже покрепче будут, хотя и не толстые, рост прибавился сантиметров эдак на десять. В последнем невозможно было ошибиться, поскольку расстояние от пола до глаз оказалось непривычно далеким. О новом лице судить было трудно, и Константин решил отложить этот вопрос до появления зеркала или хотя бы какой ни на есть лохани с водой. Зато непонятно как выросшую за ночь бороду он явственно ощущал уже рукой, а скосив глаза книзу, мог убедиться, что окрас ее светло-русый, стало быть, и на голове у него, то есть у князя, в смысле у него в нем — тьфу ты, черт, совсем запутаться можно — произрастают такие же блондинистые волосы.

«Чертовщина какая-то», — думал он, тупо продолжая рассматривать себя или не себя и все так же ничегошеньки не понимая в происходящем. Никаких мало-мальски правдоподобных предположений, хоть как-то объясняющих произошедшую с ним метаморфозу, не было. Робкие гипотезы, застенчиво возникающие в мозгу, не выдерживали даже самой скромной критики и стремительно отсекались сверкающим лезвием очевидных и непреложных фактов. Оставалась только одна догадка, чудовищно невероятная, но в которую тем не менее железно укладывалось все происходящее. Константин очень не хотел допускать ее, но ничего иного в голову не приходило. А заключалась она в том, что все это правда, пусть и — вот и каламбур — неправдоподобная, но тем не менее…

«Такого не бывает», — стучала в висках разумная мысль.

«А иначе как все это объяснить?» — раздавался голос из другой половины головы.

«И все равно не бывает», — не сдавалась первая половина.

«Но как же факты?» — давила вторая.

«Не верю», — бездумно упиралась первая…

«Стоп, стоп, — замотал Константин головой, останавливая этот бесконечный спор, рискующий затянуться до бесконечности и могущий и впрямь свести с ума. — Если я уже с него не сошел, — вдруг осенило его. — Ну, правильно, стукнулся где-то головой, вот крыша и поехала. Лежу, поди, сейчас где-нибудь в психушке, а это все глюки. Ведь выйти из этого бредового состояния, даже если я все прекрасно понимаю, у меня почему-то не выходит…»

Он в отчаянии затряс головой, которая послушно заболела, почесал затылок и тут же охнул от острой боли. Оказалось, что он задел рукой неведомо откуда появившуюся и весьма здоровенную, чуть ли не с куриное яйцо, шишку. В дополнение ко всему он на всякий случай довольно-таки болезненно ущипнул себя. Стало больно, но и только. «А в книжках писали, что это первейший способ избавиться от глюков, — вздохнул он и безнадежно махнул рукой. — Остается принять участие в спектакле, сыграть в меру сил и возможностей, постаравшись запомнить побольше нового и интересного. В школе все сгодится. Хотя… какая уж тут школа, — он горько усмехнулся, — даже если оклемаюсь, в нее мне, бывшему психу, дорога будет навеки закрыта… Ну и ладно, — он попытался собрать в себе остатки оптимизма, — хотя бы для себя самого. А иначе… скучно будет. Эдак еще раз от тоски с ума сойдешь. Да и интересно, насколько у меня буйная фантазия».

Придя к такому выводу, Константин и впрямь слегка успокоился, даже повеселел и попытался завести с Епифаном разговор о своей семье. После некоторых уловок и хитростей спустя всего несколько минут ему удалось выяснить, что он женат, супругу Костину зовут Феклой, и у него растет сын Евстафий, коему уже лет десять от роду.

Кстати, едва он начал напяливать свое облачение, как тут же понял, почему так сильно перепугался Епифашка. Костя не был силен в тканях, но даже ему, полному профану в таких вопросах, было ясно, что надеваемые им штаны на порядок ниже по качеству тех красных, которые оказались залиты медовухой. Судя по всему, других революционных шаровар в дорогу никто не захватил. Вообще-то помощь Епифана для него была как нельзя кстати, поскольку средневековый княжеский наряд хоть и не шел ни в какое сравнение со, скажем, царским, тем не менее представлял при первой попытке одеться изрядную сложность. Непослушные пальцы поначалу автоматически пытались найти пуговицы, которых не было, а потом, едва речь дошла до вооружения, Константин и вовсе стушевался. Догадки к делу не подошьешь, и ему поневоле пришлось изображать из себя эдакого ленивого сибарита, которому порой даже руку лишний раз тяжело поднять. Путаясь в кольчужных кольцах и многочисленных замках и перевязях, он все-таки с помощью расторопного стремянного водрузил на себя всю амуницию, которая сидела на нем все равно как-то не так. Или это просто ему показалось с непривычки?

В ходе беседы, которая продолжалась, хотя Константин старался побольше спрашивать и поменьше говорить, удалось выяснить много чего любопытного и интересного. Правда, невзирая на все старание, у него непроизвольно прорвалось-таки несколько слов, которые еще не были распространены в этом времени, но Епифан пропустил их мимо ушей, очевидно полагая, что князь поумнее какого-то стремянного будет.

На выходе из избушки Костю ждало новое потрясение. Он, конечно, не очень-то надеялся, распахивая скрипучую дверь, выйти наружу и тут же попасть в привычные для себя условия, но где-то в глубине души в нем еще теплился огонек надежды. А вдруг неведомые авторы театрализованного представления допустят где-то ошибку или одну-две неточности, в которых их можно будет уличить.

Однако мечты оказались напрасны. То, что на дворе стояло не лето, хорошо было видно уже по обильному снежному покрову, в который Константин с хрустом провалился по самую щиколотку, едва шагнул с низенького порога избушки. Небольшая полянка, на которой стояла лачуга, была со всех сторон окружена могучими елями, возле которых из последних сил печально дымил догорающий костер. Полтора десятка всадников, одетых столь же допотопно, как и сам Костя, уже сидели верхом на лошадях, нетерпеливо ожидая команды двигаться вперед. Рядом со всадниками два человека что-то шустро перегружали со снега в приземистые сани. Кругом царила лесная идиллия, закутанные в снежные покрывала стройные ели толпились возле ветхой избенки, как восточные красавицы, готовые молчаливо и покорно исполнить любую прихоть мужа и господина. Одна была краше другой, и все без исключения кутались в белоснежную фату с хрустально-синеватой искоркой. Торжественно и строго застыли они, ожидая окончания своеобразных смотрин, которые решил устроить чрезмерно разборчивый жених.