Надо сказать, что метраж светелки, которую отвели под временное проживание гостя братаны-князья, был небольшим, где-то четыре на четыре.

Что касается мебели, то с ней было скудно. Во-первых, там находилась сама ложница, которую с большой натугой изображала широкая лавка, стоящая у глухой стены. Плюс к ней имелся еще деревянный стол, расположенный напротив входной двери у стены с небольшим оконцем, да две лавки. Одна возле стола, а вторая напротив, близ двери.

То есть обстановка предоставляла минимум уюта и позволяла на деле пожить в самых скромных, спартанских условиях.

Девицу расторопный Епифан по повелению князя тут же приподнял и усадил на лавку, которая стояла поближе к кровати, очевидно предположив, что так князю надо будет приложить минимум усилий, дабы переместить проказницу прямиком в постель.

Видок у нее был и вправду самый что ни на есть ведьмовской, особенно взлохмаченные донельзя черные волосы и глазищи.

Тонкую девчоночью фигурку ни в коей мере не могла укрыть пара жалких тряпок, да и то основательно разодранных, хотя если внимательно вглядеться, то сразу становилось ясно, что и скрывать-то было нечего. Тело ее еще как следует не сформировалось, и вся прелесть дикарки состояла лишь в опушенных огромными ресницами больших зеленых глазах, с ненавистью глядящих на князя и его слуг.

Поначалу Костя выгнал и Гремислава, и Епифана, причем первый замешкался на пороге и переминался до тех пор, пока князь не поинтересовался, почему он еще тут, а не там.

Но даже и тогда Гремислав еще не отважился на свой кощунственный вопрос, а, обратившись наконец, почему-то повел речь в третьем лице:

– Князь приказал изловить, Гремислав поймал. Князь слово дал, что наградит за лов.

Костя поначалу хотел просто выгнать наглеца, но потом решил, что слово нарушать нельзя, хоть и давал его не совсем он, точнее, он, но не сегодняшний, а позавчерашний, и распорядился:

– Иди к боярину Онуфрию и скажи, что князь повелел тебя гривной наградить, – потом почесал в затылке, припоминая местную монетную систему, и добавил на всякий случай: – Серебром.

Через миг Гремислава как ветром сдуло, хотя Костя, честно говоря, не заметил, чтобы на лице слуги, которому позавидовал бы любой киллер двадцатого века, настолько оно было суровым, промелькнула хотя бы тень радости.

Спустя минуту после его исчезновения – Костя даже не услышал, как тот спускался по лестнице – в светлицу заглянул Епифашка и сказал как о само собой разумеющемся:

– Я, княже, пожалуй, у дверей заночую, а то мало ли.

Если бы не его всерьез озабоченная рожа, Костя решил бы, что он его слегка подкалывает. Мол, один раз поленом огрела, а во второй раз, ежели он не заступится, стулом запросто навернет.

Но, уже зная к этому времени, что его стременной и юмор, тем паче ирония, несовместимы, Костя лишь утвердительно кивнул и повернулся к пленнице.

Девчонку бил самый настоящий озноб, а неестественно раскрасневшееся личико говорило о возможном повышении температуры.

Константин протянул руку, чтобы пощупать лоб, и… еле успел отдернуть ее от лязгнувших вхолостую зубов.

– Не трогай меня, княже, – предупредила она. – Лучше отпусти подобру-поздорову. А не то я на тебя такую лихоманку напущу – ни одна бабка не отшепчет. Я могу.

От такой нахальной самоуверенности, смешанной с отчаянием, Костя невольно заулыбался.

Девчонка опешила и замолчала, продолжая настороженно ждать его дальнейших действий.

– Ты есть хочешь? – неожиданно даже для самого себя спросил он.

Деваха пяток секунд оторопело хлопала своими глазищами и наконец нехотя выдавила:

– Может, и хочу.

– Епифан, – громко позвал он и, как только тот просунул голову в приоткрытую дверь, сделал небольшой продуктовый заказ.

Время было позднее, но скромную княжью заявку стременной тем не менее удовлетворил прямо-таки с молниеносной скоростью.

Уже через минуту на столе лежала коврига хлеба, хороший кус мяса, штуки три луковицы, к которым прилагалась крупная сероватая соль, и несколько соленых огурцов.

Заметив сожалеющий взгляд Епифана, Костя понял, что все это тот приготовил для себя, дабы слегка скрасить томительное ожидание за дверью, и снисходительно спросил:

– Твое?

Епифан скромно пожал богатырскими плечами и скорчил такую, по его мнению, скромную и деликатную рожу, что Костя заулыбался и, подмигнув, отправил его за новой порцией, наказав, чтоб тот не спешил возвращаться.

Однако его нормальное желание просто поговорить с девчонкой без лишних свидетелей и хотя бы немного искупить вину своего предшественника каждый из присутствующих воспринял в меру своей испорченности.

Епифан понимающе кивнул, вновь оскалив крепкие желтые зубы, а девица, едва Костя накинул на дверь засов и двинулся к ее лавке, вжалась всем телом в угол и умоляюще прошептала:

– Не подходи, княже. Хуже будет. Порчу напущу.

– Я же всего-навсего покормить тебя хотел, – пояснил он и добавил: – А Епифана поесть отправил. Мужик-то из-за тебя голодным остался. Дверь же закрыл, чтоб ты не убежала раньше времени. Я ведь и так тебя отпущу, только не сегодня, а завтра.

– А плата какая за свободу будет? – подозрительно прищурилась она.

– Да никакой, – пожал плечами Костя. – Мне от тебя и впрямь ничего не надо. А потом у тебя и нет ничего.

– Ну кой-что имеется… – протянула она, но Костя только насмешливо хмыкнул, в результате чего рейтинг ее доверия к нему, как это ни парадоксально, сразу поднялся на пару пунктов.

– А теперь дай слово, что до завтрашнего утра не убежишь, и я тебя развяжу, – пообещал он ей, доставая из ножен кинжал.

– Это коли ты лапать меня не полезешь, – уточнила она, продолжая глядеть на него с недоверием, но уже без прежней лютой ненависти.

– Заметано, – кивнул он, но, видя, как она недоуменно посмотрела, поправился: – Согласен, говорю.

– Тогда даю слово.

– А клятву?.. – осведомился он и, видя удивление девчонки, спохватившись, уточнил: – Роту дашь? Только чтоб самым дорогим для тебя. Ну, скажем, здоровьем твоей бабули.

– Даю, – охотно согласилась она.

Настолько охотно, что Костя сразу почувствовал какой-то подвох, но, поколебавшись, все-таки разрезал ремни, туго стягивавшие ее руки и ноги, и отошел к двери.

– Опаску имеешь, – усмехнулась она и, надув губы, обиженно добавила: – Неужто боишься, что я роты не сдержу? Так ведь у меня, кроме бабки Марфуши, вовсе никого на свете нету.

– Осторожничаю, – поправил Костя и добавил: – Да и тебе спокойнее будет, когда я здесь, от тебя подальше.

Она задумчиво посмотрела на него, потом на стол, потом на окошко, и, хотя оно было крохотным, Костя заволновался.

– Эй-эй! Ты тут не вздумай, – решил он предупредить ее на всякий случай.

– А чего я? – Она наивно захлопала широко открытыми глазищами, тихонько разминая затекшие от тугих ремней кисти рук.

– Сама знаешь чего, дуреха! – сердито буркнул он. – Тут высоко. Второй этаж, балда.

– Чего-чего?!

Мысленно кляня себя за временную расслабуху в области словесных выражений, до которых этот средневековый народ еще не дошел, Костя в который уже раз за вечер торопливо поправился:

– Высоко, говорю. Упадешь и ноги переломаешь. К тому же собак во двор на ночь выпускают. Злющих-презлющих.

– Они меня любят, – упрямо возразила девчонка.

– Так это когда они знакомые.

– Нет, – настаивала она. – Меня всякие любят, даже волки в лесу не трогают.

– Все равно на сломанных ногах далеко не убежишь.

– А я как кошка, – не сдавалась маленькая бестия.

– А ну сядь и ешь! – рявкнул на нее Костя, устав от бесполезных пререканий.

Девчонка тут же плюхнулась на лавку, испуганно посмотрела на него, робко потянулась к еде, но вскоре чувство голода пересилило осторожность, и через минуту она уже жадно впилась зубами в краюху хлеба.