«Только заплат и не хватает, — почти сердито подумал Лешко, и ему вдруг непонятно почему сделалось стыдно, но не за хозяина шатра, а за себя. — Сам-то чего так вырядился, да и вообще — к чему я все это в сундуках вез? Чай, на войну ехал, а не на свадьбу с этой, как ее, Ягенкой».

Он сурово насупился, но тут же спохватился. С таким неприступным видом что-либо проведать было решительно невозможно, а ведь он, когда предложил эту поездку в гости, втайне перед самим собой оправдывался как раз именно этим.

Однако разговор, который завязался чуть погодя, после второго кубка, был настолько интересен, что все остальное как-то забылось. Уж больно занимательно повествовал Константин. Тема, которую он затронул, была достаточно щекотлива и впрямую касалась изгнания рыцарей-крестоносцев с тех земель, которые он не так давно захватил. Причем рязанский князь, как заметил Лешко, отнюдь не оправдывался перед ними, а просто рассказывал.

К тому же кое-чего ни властитель Малой Польши, ни его брат, княживший в Мазовии, раньше и не слыхали. Нет, доносилось до них кое-что, но — как бы это сказать поделикатнее? — совсем иное. Дескать, подл и коварен русский схизматик. Говорил сладкие речи, предлагал заключить договор, а потом, усыпив бдительность доверчивых рыцарей, накинулся на них, аки хищный волк на стадо робких мирных агнцев, и начал их безжалостно резать, невзирая на жалобное блеяние.

Имелись, правда, кое-какие настораживающие несовпадения в этих рассказах, но Лешко от них попросту отмахивался, зато теперь ему стало понятно, например, то, почему основные силы крестоносцев оказались под Кукейносом и Гернике. А то, что вел Константин эту войну совсем не по-рыцарски, так ведь и рижский епископ вместе с магистром ордена меченосцев Волквином всем своим поведением походили скорее не на Авеля, а на его брата, так что чего уж тут.

— А ты слышал, что святой римский престол объявил против тебя крестовый поход во всех христианских странах с отпущением всем его участникам любых грехов? — полюбопытствовал краковский князь. — Не далее как месяц назад буллу Гонория III привезли в Гнезно для торжественного оглашения нашим архиепископом. В ней ты объявлен покровителем язычников и самым злейшим врагом христианства, в сравнении с нечестивыми злодеяниями которого меркнут даже ужасы приверженцев магометовой веры.

— Она заканчивается словами из святого писания, — подхватил Конрад. — «И если кто обращается от праведности к греху, господь уготовит того на меч»[74], — процитировал он, явно гордясь своей памятью.

— Нет, это для меня новость, — сознался Константин, но тут же прокомментировал: — Быстро работает римский папа, когда дело касается умаления его доходов.

— Он заботился не о доходах, — поправил его Лешко.

— А о чем же еще? — искренне удивился рязанский князь. — Я хоть и не слышал ее, но думаю, что не ошибусь, если скажу, что в ней нет ни слова о самих язычниках.

Конрад озадаченно посмотрел на брата.

— Но там действительно ничего о них не говорится, — удивленно произнес он.

— Зато очень много о несчастных немецких рыцарях — истинных страдальцах, которые были безжалостно истреблены моим нечестивым воинством и теперь будут причислены к лику святых или, по крайней мере, мучеников. Так ведь? — предположил Константин.

— Именно так, — подтвердил Лешко.

— Ну вот, — удовлетворенно заметил Константин. — Кстати, сейчас христианизация несчастных язычников в тех землях, которые я взял под свою руку, идет полным ходом, причем добровольно. Я уже заложил, помимо существующих, десять новых церквей, в которых будут точно так же обращать в истинную веру заблудшие души. Вот только Гонорию III безразлично, обращу я их или нет, потому что он все равно не получит ни единой куны дохода с тех земель. Вот он и злобствует. Я ведь пришел туда не как завоеватель, а был приглашен самими местными жителями, которые изъявили добровольное согласие войти в состав моих подданных. И думаю, что они не прогадают, в отличие от тех правителей, которые хотят добровольно посадить себе на шею рыцарей-крестоносцев, да еще и чужаков, — заметил он, в упор глядя на мазовецкого князя.

— А что делать, если эти язычники-пруссы вконец обнаглели? — с вызовом спросил тот, лихорадочно размышляя, каким образом Константин сумел узнать, что он, Конрад, воспользовавшись удобным случаем, два месяца назад пригласил погостить у себя в Плоцке суровых и отважных рыцарей, принадлежащих к ордену Братьев немецкого дома[75] и прибывших в Польшу в качестве сопровождающих папского нунция.

От рассказов рыцарей о том, как храбро сражались они и их братья по ордену против сарацин в Палестине, у мазовецкого князя разгорелись глаза.

«Вот бы кого выставить против пруссов», — подумал он и стал потихоньку заводить разговор о том, что как раз для святого дела обращения язычников в истинную веру у него, Конрада, в полудикой Мазовии имеется самая благодатная нива. Остается только найти настоящих пахарей, которые не пожалели бы трудов во славу господа.

Собственно говоря, гостившие рыцари — Генрих фон Гогенлое и Герман Балк — не имели ничего против поселения в этих местах, поскольку успели по достоинству оценить обширные земли, граничащие с Мазовецким княжеством. То, что все христианские походы против сарацин обречены, четвертому по счету великому гроссмейстеру ордена Герману фон Зальца было понятно, равно как и его ближайшим помощникам, каковыми они являлись. Значит, необходимо искать иное поле деятельности.

Однако осторожный предварительный разговор закончился почти ничем. Уж больно высокими были требования у рыцарей.

— Не знаю, слышал ли ты сказку, которую у нас на Руси рассказывают маленьким детям? — спокойно ответил Константин. — Там говорится, как лиса попросилась пожить в доме у зайчика и мало-помалу вовсе выгнала бедного хозяина из его норки.

— Обычно сказки заканчиваются хорошо, — вступил в разговор заинтересовавшийся Лешко, прекрасно поняв, куда гнет хозяин шатра.

— Эта тоже заканчивается хорошо. Пришел петушок — золотой гребешок и выручил зайчика.

— И к чему эта сказка? — осведомился Лешко.

— Да к тому, что крестоносцы очень уж на эту лисичку похожи. Их только впусти, а спустя год, от силы — два, не знаешь, как выгнать, — спокойно пояснил Константин.

— Конечно, лучше уж свой создать, — согласился Конрад, вспомнив, что то же самое предложил ему Христиан, которого за создание пусть малой, но христианской общины среди диких пруссов сам римский папа уже произвел в епископы Пруссии. — Я и об этом думал. Даже название для него придумал: «Христовы воины в Пруссии». Но, с другой стороны, что касается рыцарей, то не кажется тебе, Константин Владимирович, что это напраслина? Вон Андрей II пустил их в Трансильванию, и ничего страшного не случилось.

— А хотите побиться об заклад, что не пройдет трех лет, как он их оттуда выгонит? — усмехнулся рязанский князь, памятуя, что на самом деле в официальной истории именно так все и произошло.

Братья переглянулись. Константин говорил с такой уверенностью, что его словам невольно верилось.

— Все ж таки божьи люди, — нерешительно произнес Конрад. — У них вон на плащах и то кресты имеются.

— На плащах — имеются, но что в этом проку, если в сердцах у них креста нет, — парировал рязанский князь и ободрил сумрачного Лешко: — О том, что слово не сдержал, — не печалься. Покойники никому помочь не могут, а живыми ваших людей я все равно не пропустил бы. И ты, Конрад Казимирович, не печалься, — дружелюбно хлопнул он по плечу младшего из братьев. — Я лучше сам твоей беде, случись надобность, подсоблю.

Конрад пытливо покосился на рязанского князя. «Правду говорит или так просто сказанул, чтоб умаслить? Хотя зачем ему их умасливать, когда его людей и впрямь больше числом?»

— Помогу, помогу, можешь не сомневаться, — засмеялся тот.

— Хорошо бы, — сдержанно ответил мазовецкий князь и тут же поинтересовался как бы невзначай: — Даром или земель взамен попросишь, как те орденские братья, которые у меня гостили?