Тем временем Николка отрядил в разведку всех своих пятерых спецназовцев, прибывших вместе с ним, которые не только заметили прибытие гонца из Константинополя, но и сразу определили, что в лагере крестоносцев начались спешные сборы в обратный путь.

Едва Иоанн получил долгожданную весть, развязывавшую ему руки, как немедленно сообщил о взятии Константинополя всему своему войску. Именно потому атака ликующей армии никейской империи, на четверть усиленной русскими дружинниками, нанесшими разящий удар с левого фланга, оказалась неотразимой.

Собирающийся отступать воин, будь он хоть трижды неустрашимым рыцарем, не имеет воли к победе. Не до нее. Отбиться бы да самому уцелеть. Вот почему отступление в большинстве случаев очень быстро переходит в панику. А если толком неизвестно, куда именно отступать, то тут уж об организованном сопротивлении говорить и вовсе не приходится.

До Боспора добралась едва ли десятая часть тех, кто всего несколько дней назад горделиво выступил в поход под знаменами юного императора Роберта. Это не были самые отважные воины. Об измученных всадниках, которых угрюмые венецианские гребцы везли в Галату, можно было твердо сказать только одно — у них оказались самые резвые и выносливые кони.

У Гуго Шампаньского и Рожера Прованского лошади были не хуже, но рыцари, верные своей вассальной присяге, полегли в первый же день, прикрывая с небольшими отрядами отступление своего сюзерена.

Впрочем, их героизм оказался напрасным. Когда до Боспора было подать рукой, белый конь императора на всем скаку споткнулся, угодив передней левой ногой в небольшую малоприметную ямку. Роберт слыл неплохим наездником, но это был не его день. Перелетев через конскую голову, он сломал ногу и, будучи не в силах увернуться, мог только в горестном оцепенении наблюдать, как летит прямо на него, стремительно увеличиваясь в своих размерах, огромное конское копыто, зловеще поблескивая тяжелой железной подковой.

— Да нет, — повторил воевода уже более уверенно. — В ту ночь как раз особых приключений и не было. Все прошло без сучка и задоринки. Прямо как по маслу. Задоринки потом пошли. Вместе с сучками.

— Ты имеешь в виду ожидание? — уточнил Константин. — Или то, как вы с Иоанном нагнали на всех ужасу? — Он весело улыбнулся.

— Да какой там ужас, — досадливо отмахнулся Вячеслав. — Хотя и впрямь было что вспомнить. — Он тоже, в свою очередь, улыбнулся. — А как иначе я мог выполнить твой заказ? Тут не то что в эти, как их там?..

— Логофеты[25], — подсказал Константин.

— Во-во, в они самые подашься. К тому же ему там и впрямь несладко пришлось, а мы все равно без дела сидели.

Подробности гибели бывшего императора бывшей Латинской империи Вячеслав узнал через несколько дней из доклада того же Торопыги, но отнесся довольно-таки равнодушно и к смерти Роберта, и к окончательному разгрому крестоносного войска тоже. А вот весть о том, что Иоанн немедленно послал в Никею гонцов и, отпуская Николку, заверил его в том, что через неделю, самое долгое — полторы, патриарх Герман прибудет, была как бальзам на раны.

Владыка Константинопольской епархии прибыл только через двадцать два дня и привез весточку о том, что божественный властитель величайшей империи мира, вся территория которой умещалась в одном Муромском княжестве, император Феодор Ласкарис скончался. Вячеслав так и не понял, плоха или хороша эта новость для него самого и для его людей.

Но она в его глазах тут же померкла, потому что почти одновременно с нею он получил и ворох вестей из Руси. Рязанский купец, прибывший в Константинополь, сообщал, что в Киеве появился половецкий хан Котян с просьбой заступиться за него перед страшным племенем, прибывшим неведомо откуда и дочиста разграбившим его кочевки и даже зимнее стойбище в Шарукани.

То есть получалось, что вся подготовка пошла псу под хвост, потому что случилось то, о чем он, Вячеслав, так настойчиво предупреждал Константина. Теперь же оказывалось, что, когда пришел час самых решительных испытаний, они — за исключением добросовестного Миньки — оказались неведомо где. Кто штурмует какую-то дрянную Ригу, будто этот хлипкий грязный городишко нельзя было взять на следующий год, а кто и вовсе уплыл аж в Царьград.

И ведь новости-то на этом не кончались. Оказывается, стоило ему оставить Константина всего на недельку без присмотра, как он тут же ухитрился получить чуть ли не смертельную рану в грудь, и что теперь делать — вовсе непонятно.

Именно поэтому Вячеслав, охваченный тяжкими думами, сквозь пальцы посмотрел на униженную просьбу константинопольского патриарха Германа о том, чтобы дозволить Иоанну Ватацису прибыть в Константинополь для участия в торжественной церемонии захоронения императора Феодора еще до церемонии возведения отца Мефодия в сан патриарха всея Руси.

Слова Константина о том, что императора Византийской империи должны встречать у Золотых ворот два патриарха — Герман II и Мефодий I, напрочь выскочили у него из головы.

У Германа же на уме было совсем иное, и эта оттяжка времени стала первым, но далеко не последним звеном в его хитроумном замысле, суть которого заключалась в том, чтобы поставить в Киеве обычного митрополита, и, желательно, не столь близкого к Константину, как Мефодий. Уж больно тот склонен во всем, буквально во всем, оправдывать своего князя.

Не следует думать, что Герман был столь злокозненным человеком. Поначалу, когда он еще занимал пост хартофилакса[26], он был искренне убежден в том, что уния, заключенная с римским престолом в обмен на поддержку и помощь латинян, окажется благом для империи.

Будущий патриарх не был слепцом и прекрасно видел, что никейским императорам — ни ушедшему из жизни Феодору, ни молодому энергичному Иоанну — навряд ли удастся вернуть себе Константинополь. Иными словами, он был сторонником унии поневоле, так как не видел иной возможности овладеть бывшей столицей Византийской империи.

Теперь же, после того как русичи сотворили почти невозможное, надобность в этом противоестественном союзе отпала, и он стал яростным и вполне искренним противником какого-либо объединения.

А между тем константинопольские купцы, прибывшие из Киева, доносили, что рязанский князь теперь находится в порубе, и заключили его туда князья не из черной зависти, хотя и она, вне всякого сомнения, сыграла свою роль. Тем не менее главное, что ему вменяли в вину, — это тайное сношение с римским папой.

И судя по тому, что в качестве вещественного доказательства были предъявлены некие грамотки, обвинение не являлось огульным. Получалось, что какие-то переговоры между Константином и Гонорием III действительно велись.

Тем более что нынешний владыка всех западных христиан по своему характеру был вполне способен пойти на такие жертвы, как изгнание из Прибалтики рижского епископа вместе с немецкими рыцарями-крестоносцами, а заодно и с датчанами. Пойти для того, чтобы позже наложить свою тяжелую длань на такую великую необъятную страну, как Русь.

Не случайно сам Гонорий на протяжении всех долгих лет был не просто ближайшим сотрудником Иннокентия III, но и держал в своей цепкой руке все доходы папского престола. Да что там, достаточно только прочитать его «Книгу влияния Римской церкви», и любому сразу станет понятно, что нынешний римский папа не просто отменно разбирается в экономике и финансах — он в них дока, каких мало. К тому же самому Герману, в отличие от самозванца, дерзновенно называющего себя наместником Иисуса[27], соблазнить русича было совершенно нечем. Единственное, что могло сейчас представлять для рязанца интерес, — это корона, но о ней и заикаться-то не след. Будущий император Иоанн III Дука Ватацис никогда не пойдет на то, чтобы увенчать чело русского князя царской диадемой.