И вновь первоначальный расчет Вячеслава и Константина по выманиванию основных сил рыцарей из Константинополя сработал на все сто, встретив самое горячее одобрение со стороны зятя тяжелобольного императора Феодора II.
Иоанн Дука Ватацис, воодушевленный тем, что в его войско влилась целая полутысяча великолепных бойцов, сразу после встречи с русским посланником двинул все, что у него имелось под рукой, на запад, громогласно заявив, что намерен дать надменным рыцарям хорошую выволочку.
Многочисленные уговоры придворных, наперебой убеждавших его в том, что он совершает непростительную ошибку, он только нетерпеливо выслушивал, причем не всегда до конца, а на все их доводы отвечал лишь одно:
— С полутысячей этих русских катафрактариев я не боюсь ничего, — и горделиво окидывал влюбленным взглядом дружинников, выстроившихся перед ним.
Полюбоваться было на что. Чуть ли не каждый русич из этих пяти сотен едва ли не на голову возвышался над обычным греком. К тому же от их скупых жестов и даже улыбок чуть ли не физически веяло мощной всесокрушающей силой. Силой, готовой в любой момент обрушиться на войско, втрое, вчетверо, а то и впятеро превышающее их числом.
Им были чужды сомнения, боязнь и страх поражения. Грядущая победа яркими солнечными зайчиками весело прогуливалась по их кольчугам и шлемам, не просто убеждая в том всех, кто находился с ними рядом, но и вселяя в них точно такую же непоколебимую уверенность.
Первые победные стычки с малочисленными отрядами западных рыцарей тоже внушали Иоанну определенный оптимизм.
Власти Константинополя не паниковали. К греческой армии они привыкли относиться как к назойливой мошкаре и потому были уверены, что сумеют прихлопнуть их одним могучим ударом длани, закованной в железо.
Утром девятого дня, если считать с момента появления русских ладей с невольниками-датчанами в Константинополе, мощное трехтысячное войско крестоносцев начало переправляться на азиатский берег Боспора. К вечеру они уже успели преодолеть первые десять римских миль, а на следующий день, аккурат перед наступающими сумерками, перерезали дорогу следующему на запад двухтысячному войску никейского императора.
Юный император Латинской империи Роберт, жаждущий военных побед, вначале настаивал на том, чтобы дать бой сразу же, но более опытные военачальники сумели настоять на том, чтобы усталое войско получило хотя бы сутки для передышки.
Однако на следующее утро выяснилось, что Ватацис отступил без боя. Следующие три дня ситуация повторялась вновь и вновь. Отряды крестоносцев к вечеру настигали никейское войско, но к утру оно вновь отступало, заставляя неприятеля устремляться в погоню.
А на четвертые сутки в лагерь крестоносцев прискакал гонец из Константинополя, да с такими известиями, что хоть самим беги, причем без оглядки.
Многого вестник сообщить не мог, поскольку всех подробностей случившегося он попросту не знал, ибо ночь создана для того, чтобы благочестивый христианин спал после вечерней молитвы, а не бродил с мечом по улицам. Спал и будущий вестник.
Тем временем пятьсот русичей, еще совсем недавно, каких-то пять часов назад стоявших на невольничьем рынке, связанные попарно и по трое, выступили из постоялого двора, на котором они были размещены. Вот только, в отличие от недавней дневной прогулки, на этот раз шли они не уныло, пошатываясь и то и дело спотыкаясь, а бодрым быстрым шагом, причем все, как один, были вооружены до зубов. А впереди их неслышными тенями скользил десяток спецназовцев.
Первый патруль городской стражи им встретился сразу перед Амастрианской площадью. Это место уже давно пользовалось среди жителей города дурной славой. Считалось, что из-за обилия языческих статуй, выставленных на ней, — Зевса-Гелиоса на мраморной колеснице, распростертого на земле Геракла, разных фантастических птиц и ужасного вида драконов, — площадь по ночам находится во власти демонов, которым посвящены эти фигуры.
Именно поэтому, едва начальник стражи краем глаза заметил небольшую черную тень, метнувшуюся к нему из-за одной из статуй, он не стал хвататься за меч, а благоразумно решил перекреститься, чтобы бесовское наваждение сгинуло и исчезло обратно в страшной бездне ада. Руку ко лбу он поднести не успел — тяжелый острый нож вошел аккуратно в горло, прерывая движение на полпути. Остальные перед своей смертью и вовсе ничего не успели заметить, оставшись лежать в компании с мраморным Гераклом, распростертым на земле.
— Промедлил, — укоризненно заметил один из людей в черном другому.
— Исправлюсь, — виновато выдохнул тот в ответ.
— Нет, — отрезал первый безжалостно. — Меняйся с Родионом. Будешь оттаскивать. Званко, теперь ты впереди, — последовал короткий приказ.
И тени скользнули дальше по главной улице Константинополя Месе[3] в сторону Филадельфия. Совсем недавно эти люди уже были здесь. Некоторые изображали надсмотрщиков, а остальные — рабов. На этот раз они играли гораздо более привычную для себя роль воинов специального назначения. Каждый знал назубок, что именно ему предстоит выполнить.
К тому же это была далеко не первая их прогулка по ночному городу, так что они приблизительно знали, где именно повстречаются с очередным патрулем ночных стражников и даже сколько тех будет.
В районе Филадельфия ожидаемый патруль не появился. Это означало, что он до Месомфала[4] еще не дошел, а встретится им чуть дальше. Так и получилось. Троица мертвых стражников улеглась головами к стене, отделяющей Месу от монастыря Христа Акаталиптоса[5].
Третья по счету стража попалась им намного позже, на площади Тавра. Этих разместили прямо возле бронзовых статуй императора Феодосия и его сыновей. Воины задержались на площади лишь на несколько секунд — ополоснули руки и ножи в нимфее, куда сливались воды самого главного акведука Константинополя, водопровода императора Валента. Медлить было нельзя — впереди их ждал последний, четвертый патруль.
Миновав Анемодулий[6], первый из спецназовцев остановился. На его призывный тихий свист сзади из темноты мгновенно выступили еще пятеро.
— Вам торговые ряды и Артополий[7], — последовала короткая команда, и почти тут же вся пятерка послушно нырнула влево.
— После форума Константина меняетесь, — раздалось еще одно распоряжение, и десять черных теней, несущих с собой безжалостную скорую смерть, двинулись дальше, бесшумно огибая Порфирную колонну.
Еще дважды человек, плавно скользящий в своем беге, отрывисто бросал распоряжения, рассылая пятерку за пятеркой то влево — к кварталам медников и ювелиров, то вправо — к ипподрому, высившемуся сплошным черным пятном.
А вот уже и площадь Августеона[8]. Справа перед ними открылся вход в Большой дворец, а слева застыла громада церкви Святой Софии. Впереди чернели безобразными проломами стены старых полуразрушенных общественных бань Зевксиппа[9]. Фигуры застыли, ожидая новой команды старшего.
— Передохнуть, — коротко распорядился тот, доставая из-за пазухи какой-то сверток, разворачивая его и что-то на себя напяливая.
Облачившись в саккос[10], хотя и значительно более свободный, чем того требовала тогдашняя мода, он критически осмотрел себя, недовольно поморщился и махнул рукой.
— Сойдет, — буркнул он вполголоса и повелительно произнес: — Фляжку!..
— Слышь, Торопыга, может, я пойду? — робко предложил кто-то из его спутников. — Дозволь, а?
— Фляжку, — не ответив, нетерпеливо повторил тот, протягивая руку. — А ты, Родион, если будет все удачно под Халкой, пойдешь следующим, в Нумера[11].
