– Хорошо, Шурик, твоей маме! – жаловался он сыну, – у нее гадости получаются даже помимо желания! Бросила нас и ушла к молоденькому!

Как и положено сыну «гэошника», Александр Худавый доставал язык из-за зубов весьма неохотно. Вот и сейчас он минуту поразмышлял, а затем изрек:

– Любовь, па! Новая ма не хуже! – услыхав это, особист уронил картошину в ведро и едва не выматерился.

– Слушай, сынок, да тебе на моей должности работать надо! Неужели ты не любишь свою маму ни капельки? – мальчуган поднял на отца большие серьезные глаза:

– Знаешь, па, мне кажется любить того, кто тебя не любит несправедливо.

– Откуда ты взял, что мама тебя не любит? Она просто с нами не живет, а любит она тебя по-прежнему.

– Если она меня любит, то почему ушла от нас?

– Ты же сам сказал, что любовь. Любовь, сынок, штука довольно странная. Во имя ее люди порой делают такие глупости, куда пьяному! – Сашка минутку чего-то пожевал челюстями, затем задал еще один вопрос.

– А ты бы, если влюбился в другую женщину, тоже ушел бы от нас? – майор подумал, а затем ответил:

– Не знаю, сынок. Не могу ответить с полной уверенностью, но мне кажется, что нет. Мужчины не такие, как женщины. Погуливать можно, но на разрыв семьи мы идем неохотно. Женщина – она как Родина. Если мне, скажем, больше нравилась Голландия, чем Беларусь, то вовсе не значило, что я брошу все и бегом помчусь в страну тюльпанов. Инстинкт гнезда силен. Да и нахрен я нужен в той Голландии!

– Ясно, па. А девку французу подложить надо. Танюху Семиверстову. Она с Андреем разругалась, теперь одна. Хочешь, я ее вербану?

– Зою Космодемьянскую в четырнадцать лет за такие штуки приговорили. А тебя, сынок, из комсомола выгонят. За подстрекание к сожительству, – взглянув на нахмуренного отца, паренек сделал над собой усилие и принялся объяснять подробнее:

– Будет у нее хоть занятие. А то эта стерва хороших парней до ручки доводит.

– А если Семиверстов узнает? Мне ведь трибунал светит.

На взрослом лице Саши мелькнула улыбка.

– Она уже три аборта сделала, а папенька не в курсе.

– А ты-то откуда знаешь? – недоверчиво спросил отец.

– Агентура доложила, – уклончиво ответил сын.

– Таня, ты куда? – спросила мать девушку, которая стоя у зеркала наносила последние штрихи к своему и без того идеально сделанному макияжу.

– Туда, мам, туда! – весело ответила дочка и принялась напевать что-то веселое.

– Дурить голову очередному кавалеру! – вздохнула Антонина Дмитриевна, – смотри, милая, доиграешься. Нельзя над парнями так издеваться!

– А как можно?

– Немножко. Боже, кто мог подумать, что такая милая девочка превратиться в столь отъявленную сердцеедку! Смотри, милая, не влипни в какую-нибудь историю.

– Смотрю, мама! – чмокнула ее в щеку Таня, – пока, я пошла!

– Ох, Танечка, замуж тебе надо! – вздохнула мать, – пока окончательно не сгулялась.

– Да не переживай ты так! У меня все хорошо.

Выйдя во двор, она принялась напевать:

Встретился с бельдюгой

Серебристый хек.

Также поступает

Часто человек .

Хотя на дворе стоял конец февраля, надобности в шубах не испытывалось. Температура воздуха редко опускалась за ноль, а сильных морозов вообще не наблюдалось. Поэтому на девушке была лишь легкая курточка, а на ногах – короткие полусапожки. Шагала она к дому, стоявшему в стороне от основной группы зданий, небольшому двухэтажному строению, в котором располагалось посольство. В доме светились окна на втором этаже; мелькали какие-то тени, а на первом было освещено только одно окошко. Именно туда и стремилась Татьяна.

Подойдя к заветному окну, она тихонько постучала. Через минуту дверь отворилась, и она тихонечко в нее прошмыгнула. Вскоре в окошке погас свет, и только второй этаж продолжал жить своей жизнью.

Шарль де Лавинье для своих двадцати пяти лет был уже тертым калачом, изведавшим в жизни и радость побед, и горечь поражений, и женскую любовь, и их же коварство. Но тем не менее, он был потрясен, когда его сперва затащили в постель, а потом принялись знакомиться. Вот и сейчас он лежал в кровати, размышляя о совершенно недопустимых в их государстве вещах, а на груди у него лежала славянская девица, сломавшая все его представления о порядочности и традициях.

– На сколько тебя отпустили? – лениво поинтересовалась Татьяна.

– Всего на два часа! – как ни хотел он сдержать свои эмоции, сожаление в голосе все же проскользнуло. Девушка же, похоже, ничуть не огорчилась.

– Жаль, – протянула она без малейшего оттенка горечи, словно зять по поводу умершей тещи, – а когда следующий раз отпустят?

– Не знаю, – вздохнул граф. Для порядка он вздохнул еще раз, затем произнес самым равнодушным тоном:

– Татьяна, ты бы согласилась выйти за меня замуж?

«Все, клиент созрел!» – подумала она, внутренне возликовала от того, что все оказалось так просто, а затем сказала нежно и печально:

– Ничего не выйдет.

– Почему? – приподнялся на локте он, – ты любишь другого?

Шарль пробыл в городе Бобра уже достаточно долго для того, чтобы знать, что местные девушки – сами хозяйки своего слова, поэтому у него даже мысли не возникло, чтобы поинтересоваться, обещана ли она другому.

– Ты ведь меня совсем не знаешь? Может я подлая, может я коварная, может я злая? – она почти натурально всхлипнула.

Тут господин де Лавинье совсем потерял голову и наделал столько глупостей, сколько не делал за всю свою предыдущую жизнь. Короче, он попался. Мадемуазель Семиверстова также сочла, что глупость отказываться от титула графини. В результате на стол Худавому легли документы, полностью изобличающие, что граф Шарль де Лавинье – молодой французский дурак-романтик, который по зову молодого сердца и благодаря природному любопытству вляпался в прямом и переносном смысле в историю.

На свадебной церемонии Саша Худавый дернул отца за рукав и прошептал ему на ухо:

– Папа, а тебе не кажется, что мы сваляли большого дурака?

– В смысле, подложили французу свинью?

– Да?

– Что ж! Очередная жертва системы. Смотри, какие довольные глаза у этой стервы?

– О чем вы? – спросил рядом стоящий Волков

– О маме, – холодно ответил Саша и Андрея передернуло. Он отвернулся и молча стал ждать конца церемонии.

В углу актового зала он заметил брата и подошел к нему. Андрей Норвегов отрешенно смотрел, как молодые обмениваются кольцами под строгим оком отца Афанасия.

– Представляю, каково тебе сейчас, – произнес брат.

– Не представляешь, – ответил младший, – одна моя часть умирает от горя, а другая ликует, что так легко отделался. Бедный Шарль!

– Но-но! Без цинизма, пожалуйста. Выпустил немного желчи и хватит! От любви в восемнадцать лет не умирают.

Брат пытался сказать что-то резкое, затем вспомнил, что Андрей знает это наверняка, и только вздохнул.

– Дай-то бог, чтобы мне попался кто-нибудь навроде твоей Насти. Я даже согласен ждать лет десять.

Волков весело оскалил зубы.

– Держи кардан, братуха! Из-за такой твари сопли распускать не стоит. Тело у нее, правда, роскошное, но легкодоступное. Бедняга Шарль!

– Да, замок Анжу – это вам не хижина дяди Тома, – произнес Булдаков, глядя в стереотрубу, – придется немного пошуметь.

Замок стоял на холме и был окружен рвом, который давно нуждался в чистке и дренажных работах. Как выразился бы майор Горошин, «его высокие стены создавали иллюзию неприступности». Стоящий рядом с подполковником король, сгорая от любопытства, выпросил разрешение тоже глянуть в окуляр.

– Ну, все! – прокомментировал Жак, также бывший в рекогносцировке, – теперь его не оторвешь до вечера.

– Ерунда! – отмахнулся Булдаков, – у меня бинокль есть. Интересно мне другое: сколько там может быть защитников?

– Десятков пять, – ответил бывший шут, а ныне министр, – больше в королевстве идиотов не наберется.