Называлось это учреждение Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, саботажем и пр. и пр.

Большинство заключенных клетки составляли так называемые «контрреволюционеры». В числе отъявленных «контрреволюционеров» находился и я, Дмитрий Алексеевич Сидоров, злосчастный российский подпоручик, 23–летний юноша, с еще неустановившимся мировоззрением, но с одним горячим желанием — спасти бездарную, заплеванную Россию. Все преступление подпоручика заключалось в найденной при обыске у профессора Иловайского, [240] 80–летнего старца, его визитной карточки, и в участии в Корниловской Московской «Военной лиге». Со мной разделяли компанию профессор Алексей Иванович Соболевский, старик Нейдгардт и приват–доцент Назаревский. Все мы сидели покорно на нарах. Розовенький старичок профессор рассказывал, как арестовали его друга профессора Дмитрия Ивановича Иловайского.

«Приезжают, конечно, матросы.

— Ты профессор Иловайский?

Профессор встает: худенькая фигура, сам лысый. Матросы улыбаются:

— Сколько лет?

— Восемьдесят.

— Давай вина! Телефон есть? Мы арестовать профессора не можем, он очень жидкий, не довезем.

Разыскав вино, власти удаляются. Профессор стал читать, я спать. И снова стук в дверь. Входят люди, перепоясанные пулеметными лентами. «Вставай!» Оказывается, матросы за неисполнение приказа уже арестованы сами. Теперь приехали латыши. Этим все равно. Латыши нас арестовали и привели в камеру, когда тусклый рассвет уже начинал бросать слабые солнечные лучи на решетки. Рядом с нами на нарах раздавался женский хохот, стояла ругань: здесь же в камере оказались бандиты знаменитой шайки Адамского, проститутки, сутенеры, здесь же был человек–вампир, несомненно ненормальный субъект, убивший трех женщин и перекусивший им потом глотки, взломщик Зезюка… У окна сонные, равнодушные, с розовыми лицами — латыши.

Режим царил суровый. В дверях был поставлен пулемет, предупредительно направленный на нас. Латыши были всюду. Они не отставали от нас даже в туалете.

— Думал ли я, — говорил, улыбаясь, приват–доцент Назаревский, — что доживу до такого почета, когда даже до известного места меня будут сопровождать два красногвардейца?»

Революционное правосудие совершалось очень медленно. Я думаю, что виною этой медлительности была, пожалуй, не техническая неподготовленность чрезвычайки, а совсем другое. Здесь, за столами следователей рядом с полуграмотным Петерсом, у которого на папках красовались надписи «входячие» и «выходячие», сидели интеллигенты Роттенберг (окончивший университет рижский еврей), Кикодзе (бывший офицер, студент), Гальперштейн (студент), Вергилесов (бывший ночной выпускающий газету) и др. — все неглупые люди. Так что медленность эта (многих держали без допроса 3 — 5 месяцев) была только плодом той дьявольски утонченной системы свирепой жестокости, творцом которой был сам председатель Чрезвычайной комиссии Дзержинский, человек исключительно зверской, трусливой души.

— Не торопитесь, не торопитесь, — говорил он при мне следователям, — может, всплывут еще какие‑нибудь маленькие подробности.

Человека запирали, как кролика на убой, в Чрезвычайку или Бутырку, а около плачущей жены, матери и сестры уже вьюном вились всякие «гороховые пальто».

Сам Дзержинский был молчалив и несловоохотлив. Высокий, худой, с серыми бегающими глазами мышиного цвета. Отвечал односложно и кратко. На вопрос Щегловитого, [241] за что его будут судить, он отвечал: «За то, что вы были царским министром». Правому эсеру Дистлеру на такой же вопрос он бросил: «Достаточно уж одного того, что вы социалист–революционер», — и обоим подписал смертные приговоры.

Подписывал он их десятки в день, между стаканами чаю, всегда угрюмо хмурясь, сопя носом и озираясь по сторонам испуганными глазами. Говорили многие, что он был сумасшедший. Не знаю, верно ли это, но, во всяком случае, был он садистом, трусом, самой заурядной личностью, озлобленной от десятилетнего «сидения» за решеткой при Николае II. Сперва был он приговорен к бессрочной каторге, но потом «выслужился» доносами, как передавал сидевший с ним максималист Камышев, и срок ему был сокращен до 10 лет.

Важнейших «преступников» он допрашивал лично. Подпоручика Романовича, находящегося сейчас в Сибирском стрелковом батальоне Южной армии, он допрашивал так: водил заряженным маузерам около головы, стрелял из пулемета мимо него…

Особенным зверством, кроме Дзержинского, отличался следователь Роттенберг, сделавший бритвой три надреза на груди Романовича: резал бритвой и капал одеколон. Увы, это был не единичный пример пытки безоружного человека. «Недурен» был заведующий 2–м контрреволюционным отделом Лацис: в подтяжках поверх голубой рубахи, задравши ноги к потолку, он лежал на кровати. Приходили просительницы, большей частью дамы или старики, ибо мужчине ходить сюда опасно: княгини Гагарины, Оболенские, баронессы…

— Расстрелян, — холодно говорил он, ничего не слушая.

— Да нет же, я видела его сейчас, — рыдала женщина.

— Ну будет расстрелян…

Этот же Лацис поместил в «Известиях Совета рабочих депутатов» свою статью «Законы гражданской войны», в которой доказывал, что раненых нужно добивать, ибо «таковы законы не империалистической войны». Я знал хорошо, что представляли собой Лацис, Дзержинский и Роттенберг, и пощады не ждал. Доцента Назаревского уже допросили. Удостоился и я такой чести.

— Вы Сидоров? — Да.

— Бывший офицер? — Да.

Следователь Кикодзе сделал официальное холодное лицо. (Было Кикодзе лет девятнадцать и, видимо, работа следователя ужасно его занимала.)

— Вы скрываете от рабоче–крестьянской власти организацию контрреволюционного заговора?

— Ей–богу же нет.

Смотрел я в окно и думал, что все уже решено — достаточно тою, что я бывший офицер, вполне достаточно для их «революционных величеств» Откуда‑то из коридора доносился хриплый голос Дзержинского: «Расстрелять! Расстрелять! Чтоб спокойно можно было ложиться спать».

Но меня не расстреляли (сразу, по крайней мере).

— В тюрьму, — лаконически приказал «товарищ» следователь. И вот я сижу в Бутырской тюрьме. Против нашей камеры одиночный корпус. Сквозь железо решеток желтые лица… Хвостов, [242] Щегловитов, Иловайский, Соболевский, Белецкий, [243] студенты, священники, офицеры и опять офицеры. Все больные лица. Князь Гагарин с сыном, фон Мекк, Кологривов… Вот где ты, русская аристократия! В нашей камере интереснейший «преступник». Это некий Ермоленко, тот самый знаменитый офицер Дмитрий Спиридонович Ермоленко, который был в немецком плену, был принят немцами за «украинского» деятеля германской формации, тоже Дмитрия Ермоленко, и в качестве такового допущенный в «святое святых» германского штаба, а затем ловко улизнувший, приехавший в Петроград и рассказавший о кое‑каких списках в «делах» германского Генерального штаба, где фигурировала, кроме фамилии Ермоленко, еще другая, более громкая, фамилия человека, о котором говорили как о честнейшем и убежденнейшем вожде рабочего класса.

Допрашивать Ермоленко приехал не кто иной, как сам комиссар юстиции — Стучка. Нашумел, накричал, пригрозил «к стенке» и уехал, жестоко разнося начальника тюрьмы Отто Воловского за то, что он посадил арестанта, способного скомпрометировать «вершину» советской власти, в общую камеру. Немедленно же Дмитрия Спиридоновича бросили в «одиночку».

Я уже приготовил чистую рубашку, как неожиданно получил в посылке записку, радостно взволновавшую меня. Дело в том что у меня была кое‑какая «протекция». У члена ЦИК доктора Семашко был секретарь, мой гимназический товарищ, некто Щепотьев. В ЦИК заседал мой бывший курсовой офицер подпоручик Александровского училища Владимирский (личность темная и карьерист первостепеннейший), между прочим, 1 марта кричавший: «В присяге есть святые слова и вычеркнуть их нельзя», а затем, конечно, ловко перекочевавший туда, где и платят и кормят, сперва записавшись в эсеры, затем при расколе партии в октябре — в левые эсеры, затем, после мятежа левых эсеров, — конечно в коммунисты.