В школе разместили лагерь для пленных. Их там не кормили, печь не топили. Мы им бросали через проволоку свеклу и сырую картошку - они накидывались как звери, а немцы по ним открывали огонь. Зимой 1941 года они все там замерзли насмерть.
У нас ведь не только немцы стояли- были и болгары, и поляки даже откуда-то, но самые страшные были финны. Их мы больше всего боялись. Они звери были настоящие, мстили нам за финскую войну, видимо.
Просто так немцы не убивали, но и милосердия никакого к нам тоже не проявляли; оккупанты как оккупанты, хмурые и неразговорчивые. Около полевой кухни у них всегда толклись ребятишки, просили хлеба - фрицы никогда не давали. В нашей избе жил врач и с ним переводчик. И этот лекарь нам рассказывал, что у него жена и трое детей, что не хотел идти на войну, а здесь только потому, что верен фюреру. Он предлагал нам хлеб - но только в обмен на яйца и сало.
Немцы нас даже не агитировали -только полицаи все ходили и говорили, что власть большевиков закончилась. Были у нас и предатели. Поздней осенью над деревней сбили нашего летчика. Некоторые мои односельчане пытались его спрятать, но другие его выдали. И немцы его тут же расстреляли. Уже перед освобождением в деревню проникли четверо разведчиков - мы хотели их спрятать, но кое-кто донес. Их тоже расстреляли.
В феврале 1943 года деревню освободили. Предателей, полицаев, старшину - всех тут же поставили к стенке. А вот еды больше не стало - мы замораживали трупы убитых лошадей и потом готовили конину. Колосочки собирали снова. Правда, свои больше в нас не стреляли.
Михаил Иосифович Тамарин, 95 лет
16 мая 1937 года, будучи студентом пятого курса МИСИ, я был вызван на Лубянку и арестован, а 25 декабря 1937 года получил пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Так что начало войны я встретил в лагере Северного горно-промышленного управления Дальстроя, на прииске им. Берзиня возле поселка Штурмовое Магаданской области.
Конечно, никто из нас, примерно семисот заключенных лагеря, не знал о начале войны: у нас ведь не было ни газет, ни радио, а лагерная администрация нам ничего не сообщала. Я случайно узнал о нападении Германии на СССР только в конце июля от вольнонаемного банщика. А 28 июля 1941 года нас всех, кто проходил по 58-й статье, построили на плацу, объявили официально о войне и перевели в так называемый верхний лагерь, отдельный от бараков, в которых находились бытовики. И эти бытовики смеялись и кричали нам вслед, что нас как вредителей поведут на расстрел. Но обошлось - не расстреляли, а только на время изолировали да еще увеличили норму выработки на прииске.
Но никаких подробностей о войне мы все равно не знали. Что-то начали узнавать только осенью, ближе к октябрю, когда к нам в лагерь стали доставлять дезертиров, литовцев и поляков. Правда, поляки в лагере пробыли недолго, месяца два, а потом их в армию Андерса повезли. Тогда-то и возникла идея отправки на фронт политических. Мы же все коммунистами оставались! Но на моей памяти с осени 1941-го до лета 1942 года только один политзек смог уйти из лагеря на фронт - за ним приехала жена-майор с материка, и ей как-то удалось его вызволить. Мы ему все завидовали. Я лично три раза подавал заявления на фронт, но мне отвечали, что вредители там не нужны.
Блатные нашу идею отправки на фронт высмеивали, а «бытовиков» некоторых освобождали, отправляли в штрафбаты. Наша жизнь, конечно же, изменилась в худшую сторону - сократили питание, ужесточили режим. На сутки выдавали 400 граммов хлеба и горячую баланду. Самых ненадежных, в основном троцкистов, с началом войны потихоньку стали расстреливать. Троцкисты-то ведь самые идейные были, даже перед блатными не прогибались. Построят на поверку утром или вечером, выкликнут чью-то фамилию - и пропал человек. Помню, так вот расстреляли моего соседа по нарам Муралова, сына того Муралова, что проходил по делу Промпартии.
Стали работать ночью - а мы добывали золото, вручную рыли шурфы. Я как раз попал в ночную смену, что считалось большой удачей, потому что в темноте мы работали по 12-14 часов в день, а в дневное время была норма 16 часов. Правда, от работы в забое у меня развилась куриная слепота, а потому с работы и на работу меня под руки водили соседи по бараку. Блатные заменили бытовиков в качестве бригадиров. Ходили с палками, а потом вечерами хвастались перед своими, кто сколько политзеков побил за день. Блатные нас стали звать фашистами вместо «врагов народа».
К весне 1942 года из нашего отряда политзеков численностью двадцать девять человек выжил я один, остальные умерли. Да и я-то случайно уцелел, потому что умел играть на скрипке. Еще летом 1941 года блатной Борис Никольский решил создать оркестр. Отыскал инструменты. И всех он собрал - гитаристов, баянистов, -а скрипача все никак не мог найти.
И тут кто-то из блатных узнал, что я скрипач. Так я попал в оркестр. Но оркестр был - одно название, по вечерам перед блатными выступали. Потом, правда, стали выступать и перед лагерным начальством.
В 1942-м меня освободили из зоны, но уезжать из Магадана запретили, еще пять лет я там пробыл.
Рэма Борисовна Жохова, 79 лет
Я родилась в Севастополе и прожила там до семи лет. Потом мы с семьей переехали в Москву. В школу пошла в пять лет. В классе все были старше меня почти на три года. Дружила в основном с мальчиками.
22 июня 1941 года было воскресенье, я собиралась в пионерлагерь, складывала вещи. В 12 часов дня по радио сообщили о вероломном нападении фашистов. Все, и взрослые, и дети, выбежали на улицу. Многие сразу же помчались в военкомат, в основном это были мальчишки чуть постарше меня. Но их, конечно же, на фронт не брали. В Москве начали возводить противотанковые укрепления (надолбы, ежи), недалеко от моего дома был оборонительный рубеж. Первые налеты гитлеровской авиации на Москву начались только в июле.
Уже в августе 1941-го учеников младших классов эвакуировали в Рязанскую область. Ребят постарше, в том числе и меня, оставили в Москве. Мы дежурили на чердаках, гасили зажигательные бомбы. Там устанавливались бочки с водой, и нужно было быстро клещами схватить залетевшую под крышу бомбу и бросить в воду.
Нашу школу в том же августе срочно преобразовали в эвакогоспиталь. Из Яхромы и Дмитрова, где воевала 16-я армия, стали привозить по воде раненых в Северный речной порт. Тяжело раненных отправляли куда-то дальше, а тех, кто был не очень тяжело ранен, привозили в нашу школу. Девочки стали помогать санитаркам в госпитале. Приносили еду, сворачивали бинты, мыли полы в палатах. Потом, ближе к октябрю, раненых стало так много, что мы начали ездить в порт и помогали медработникам прямо там. Там же была столовая, которая работала круглосуточно. И мы почти круглосуточно трудились в госпитале. Вскоре рядом с Северным портом начали рыть окопы, и кроме помощи раненым стали носить еду солдатам из инженерных частей.
Когда фашисты подошли совсем близко к Москве, было решено увезти детей на восток страны. Нас погрузили на баржу, и с Южного речного вокзала теплоход «Яков Свердлов» повез нас сначала по Оке, а затем по Волге до города Вольск. Доплыли мы спокойно, не было совершено ни одного авианалета. В Вольске организовали школу-интернат, где и начались занятия. А нас, меня и еще пятерых мальчиков, как старшеклассников отправили в районное село. Утром мы шли учиться, а вечером - на курсы трактористов при МТС, так как за хорошую работу там нам давали талончики на хлеб.
Тогда каждый из нас хотел помочь стране в боях с фашистами. Мальчишки рвались на фронт, убегали, но их находили и привозили обратно. Я тоже хотела попасть на передовую и поступила хитрее ребят. Чтобы добраться до Москвы, мне пришлось обманывать милиционеров. Я говорила им, что еду к маме. Ехала в основном автостопом, поскольку я была маленькой, мне никто не отказывал в том, чтобы подвезти.
