Потом взрослые начали думать, что же делать с детьми. И нас стали вывозить из города в специальные лагеря в целях безопасности. Нас с братом родители тоже отправили в лагерь под Рязань, но мы недолго в нем пробыли - около месяца.

1 сентября, конечно, никаких занятий в школе не было. А позднее одна девушка, комсомолка Наталья, к сожалению, сейчас не вспомню ее фамилию, собрала нас, ребятишек, и организовала что-то вроде дружины. Подобные дружины в Москве и еще были, наша носила девятый номер.

Под штаб дружины отдали полуподвальный первый этаж дома Водопьяновых, как его тогда все называли, по 5-й Тверской-Ямской, дом 30. А внутри этой дружины у нас была такая «тимуровская команда», состоящая из двадцати пяти человек, которая работала каждый день. Наша семья жила в доме номер семь, а по соседству, в пятом доме, находился госпиталь Бурденко. И мы ходили туда, помогали, устраивали специальные дежурства, да много чего делали. Всего в нашей дружине было двести человек. Учебу тоже не бросали: в первую военную зиму к нам в штаб стали ходить учителя, старались собирать детей по всей Москве, чтобы не отставали по программе. У нас даже были кружки.

В двенадцать лет я стала начальником штаба. Мы старались организовать свою работу в точности, как Гайдар описывал в повести «Тимур и его команда». Про нашу дружину много писали, в «Пионерской зорьке» часто рассказывали про Зою Комаровскую. А в 43-м мне как начальнику нашей команды предложили выступить по радио и рассказать о работе дружины. Тогда только три дружины в городе, в том числе и наша, сдавали рапорт о работе самим командующим генералам. И вот мы поехали на радио, которое располагалось тогда в здании «Известий». Заходим внутрь, и я вижу Левитана! Мы все тогда жили его голосом. Я-то думала, что он огромный, а он оказался маленьким, щупленьким таким. Помню, что тот мой эфир слушали все наши ребята. У Толи Мерзликина мама даже что-то на кухне нечаянно сожгла: она готовила обед, а он ей кричит: «Мама, иди скорее сюда, наша Валька Федотова выступает!»

Из нашей дружины в войну никто не погиб, но с годами мы друг друга потеряли. Я даже думала обратиться в программу «Жди меня», чтобы их всех найти. Вдруг кто-то из них читает эти строки и, может, вспомнит меня, я тогда была Валя Федотова.

Юрий Дмитриевич Кузнецов, 85 лет

5 октября 1940 года Замоскворецкий райвоенкомат города Москвы призвал меня в армию. Войну я встретил под городом Ломжа, в пятнадцати километрах от границы с Польшей.

Мы были в летних лагерях, офицеры жили в ближайшей деревне, боеприпасов был минимум. Зимние квартиры, где на складах находились продукты, оружие, горюче-смазочные материалы, медикаменты, были в двадцати километрах от нас. Все это в первые часы войны и сожгли диверсанты, а также перерезали связь. Диверсантов было очень много, бывшие белогвардейцы, перед войной их много перешло через границу, вот они и проявили себя. В первый день войны я сам двоих таких поймал: одного сдал в комендатуру, второго застрелил.

Аэродром рядом с нами немцы сразу разбомбили, спасся только один самолет, на нем улетел дежурный офицер. Офицеры в то утро к нам из деревни только часа через три прибежали. А мы, солдаты, даже и не понимали, что произошло. Но в бой с немцами вступили! Правда, 23 июня нам приказали отступать.

Настроение у нас было приподнятое, пели песни, пока шли в колонне, думали, вот-вот - и война закончится нашей победой. Не понимали, почему отступаем, всякие мысли у солдат были, думали даже, что командиры совершили предательство. Политрук нам толком ничего не объяснил, а газеты не доставляли. На третий день поняли: авиаприкрытия у всего фронта никакого не было, солярка у тракторов, которые тащили пушки, заканчивалась, мы шли пешком, а немцы на танках да на мотоциклах, по сорок-пятьдесят километров в день они проходили - разве за ними пешком угонишься. Да и вооружение наше не шло ни в какое сравнение. У нас гаубицы 1910 года выпуска, на деревянных колесах, обитых железом, винтовки, а у них - автоматы, моторизованные части.

Неделю мы отступали организованно, вели арьергардные бои, но силы-то у нас не вечные были! Например, первый и последний раз мы поели горячую пищу перед переправой через Неман. Как сейчас помню вкус этой гречневой каши с мясом! Котелков у нас не было, нам ее накладывали прямо в каски.

А потом у нас закончились патроны. Немцы принялись расстреливать наши колонны - с воздуха, из танков, пушками, потом пустили на нас пехоту. Расстреливают нас, как куропаток, а мы не можем ответить. Несколько раз пытались пойти в штыковую атаку, но без патронов это было самоубийство.

В общем, где-то 2-3 июля отступление из организованного стало хаотическим. Части перемешались, кто-то стал уходить в леса, технику бросили. При этом немцы ушли далеко вперед от нас, и мы оказались фактически в их тылу. Это был, как я позже узнал, печально известный «мешок» под Минском, где триста тысяч наших солдат в плен попали. Стал и я лесными дорогами к своим пробираться. Пришел на один белорусский хутор, а крестьяне говорят: «Куда вы бредете? Оставайтесь с нами насовсем, урожай вот поспел, убирать пора».

У них уже были двое красноармейцев, их переодели в гражданское. Не знаю, что с ними стало, а я пошел дальше.

И где- то уже под Минском человек сто таких красноармейцев, как я, пришли к полю ржи. А тут как раз немцы на мотоциклах. Залегли мы в поле, но не помогло: немцы сначала стреляли, а потом пошли нас «собирать». Меня ранило в ногу, бежать не мог. Так я через две недели после начала войны попал в плен. Собрали нас тысяч десять пленных в чистом поле, огороженном колючей проволокой. Я, раненый, как-то выжил, молодой был, сильный, хотя немцы нас почти не кормили и даже воду редко давали. Потом погрузили нас в эшелон и повезли в Польшу. Вернулся я домой из плена только через четыре года.

Мария Петровна Кирюхина, 84 года

В нашей деревне, в шести километрах от Курска, не было ни репродуктора, ни радио, ни телефона, ни света - ничего. 22 июня к нам приехал на коне вестовой, объявил, что началась война, и велел всем мужчинам от восемнадцати до шестидесяти на следующий день собраться в курском военкомате. Стали собирать мужчин - узелочки, мешочки, - никто не уклонился и не убежал. Машин и автобусов не было - отправили мужиков в город на нескольких повозках. Мы бежали за ними километра два - кричали, плакали.

Только мы отправили их, как появились красноармейцы. Шинели собраны в колбаски за спиной, сами оборванные, в драных ботинках, в обмотках каких-то. Ни машин, ни танков. Ко мне подошел солдат и говорит: ты, сестричка, поживешь еще, вас-то немцы не тронут, а нам точно скоро погибать. Урожай мы не успели собрать, очень быстро все случилось. Есть было нечего - ходили в поле, собирали колосочки. Так наши, отступающие, на горке поставили пушку, и как увидят кого в поле - палят по ним; человек пять из деревни убили.

Через месяц после начала войны немцы стали бомбить Курск, и люди все потянулись к нам, в села; в нашем доме жило человек пятнадцать: родственники, знакомые, незнакомые. Курск потом скоро взорвали почти весь - чтобы врагу не достался. Эвакуацию провести не успели. Несколько дней была полная анархия, никакой власти. Пока немцы не пришли, мама с папой опасались, хотели бежать: мать была активисткой, отец работал председателем колхоза.

В октябре немцы пришли в Курск, а к нам пришли в ноябре. Мы все попрятались по погребам - думали, они нас сразу будут убивать. У нас в деревне было полно скота, который свободно гулял по улицам и выгону. Первым делом фрицы перебили всех гусей и кур. Если кто-то возмущался, его сразу расстреливали. А вот когда фронт отошел, появилась власть - старшина, староста и полицейские; это были в основном раскулаченные.