Детство свое я помню плохо, юность не помню совсем, не помню школу и университет, помню только, у меня рождается первый ребенок, я стою напротив и вижу, как он выползает на белый свет черной башкой и уверенным влажным плечом вперед. Дальше опять ничего не помню, но не потому что все быстро летит, а оттого, что все, напротив, очень медленно ползет. Такое огромное количество событий и встреч вмещается в каждый промежуток и отрезок, что фиг запомнишь все.

Поэтому я для себя сделал вывод, что чужая жизнь какая-то очень стремительная, а моя наоборот очень медленная. Уже и не знаю, что с ней делать. Вот, говорю, мне 33 года - и мне уже лет, кажется, семь, как 33. Столько всего случилось! - я только последнюю неделю своей жизни могу на пару романов пустить, а тут еще полгода впереди. Когда ж я это все буду описывать.

Скептик, каких я знаю немало, скажет: «Посмотрим, как ты заговоришь спустя еще три или тридцать три года». Но мне нет дела до скептиков, они мне уже обещали «чеченский синдром», «несчастный брак, оттого что он счастливым не бывает по определению», еще обещали «наплодишь нищету - и дети тебя проклянут твои же», потом пророчили неудачу со второй, а затем с третьей книгой, вослед предлагали тюрьму и суму… короче, длинный список, надоело перечислять.

Не дождетесь, как говорится. А если дождетесь, то это победила не ваша правота, а моя минутная слабость. Только и всего. И пошли вон теперь.

А лучше я сам пойду вон от вас, а то вы заразные.

В мире стало как-то подозрительно много тоскливых людей, которым жизнь не в жизнь. Может, они и раньше были, но я точно помню, что когда я был ребенком, их не было вовсе. Скорей всего, я их не замечал. Значит куда предпочтительнее быть ребенком всегда и не видеть никогда этих невротиков, истериков и параноиков, этих носителей хандры, скуки, ужаса, разлада, распада, раздора и неверия ни во что.

Сам факт наличия у меня возраста меня все время удивляет, признаюсь. То есть, я где-то и как-то помню, что в паспорте у меня прописан день рождения, и вот эти циферки «33» мне очень нравятся (а до этого нравились все предыдущие) - но каждый раз, когда выясняется, что я отличаюсь от всех остальных, мне как-то смешно и щекотно внутри.

У меня есть совершенно бездарная привычка говорить «ты» не только тем, кто меня моложе, но и тем, кто меня старше, причем намного. Недавно был на юбилее одного издателя и литератора, ему исполнилось шестьдесят, я называл его «Олег», и даже «Олежа», а на меня косились как на сумасшедшего. Наверное, это действительно неприлично, но я искренне не видел между нами никакой разницы.

Обычно, как человек, помещенный в социум, я скрываю, что не вижу этой разницы, и стараюсь запомнить отчества взрослых людей, но в нетрезвом состоянии уже не могу.

Однажды я назвал на «ты» и без отчества писателя Михаила Иосифовича Веллера, и он меня громко отчитывал, держа цепкими, но уже не очень сильными пальцами за локоть, а я опять улыбался, и от нежности, и от нелепости ситуации. Я даже писателя по имени Эдуард Вениаминович называю просто «Эдуард», с чего бы это я тебя, Михаил, стал звать так длинно, тем более, что я это и не выговорю в моем состоянии: «…с… ф… в… ич!…»

Подобная же ситуация и с теми, кто моложе меня.

На лице моем уже в глупой младости росла борода, а голову я брил наголо. Помню, однажды выступал перед студентами, преподавал им основы журналистики и, в частности, сказал: «Ну, давайте сразу же перейдем „на ты“, и будем общаться запросто - ведь меж нами нет никакой разницы, мы ж одно поколение…»

Сижу такой пред аудиторией, бородатый и без волос на голове. Короче, они не выдержали и засмеялись. Тепло засмеялись, но искренне. «С чего этот бородатый тип считает нас, юношество, одним с собой поколением?!» - так, наверное, подумали. «Тоже мне, Боже мой, ровесничек! Он в зеркале-то видел себя?»

Но я, правда, был тогда совсем молодым. Двадцати четырех лет. Велика ли разница - если от восемнадцати отмерять. (У меня вот за год сменилось два водителя, одному было 59, а нынешнему - 19. Совершенно одинаковые.)

Но недавно, спустя почти десятилетие, я снова поймал себя на том же самом ощущении, когда выступал в Литературном институте, и умнейший Сергей Есин, подводя итог моим бессистемным словесам, пожурил своих учеников: «Отчего вы не записывали за ним, а? Пред вами стоит человек на пятнадцать лет старше вас!»

У меня такая легкая молния пробежала в плечах по этому поводу: «…и чего? Пятнадцать лет - и чего? Просто у меня вышли книжки, а у них еще нет, вот и все. Зачем им записывать за мной, вовсе незачем, мы ж одинаковые совершенно».

…Или вот еще другой случай вспомнил.

Выступал прошлою весной в библиотеке перед старшеклассниками, и потом получил смс от одной из слушательниц. Очень пронзительной, и очень понятной была та смс, а написавшая ее была хоть и юна, но красива редкой, натуральной и зрелой красотой.

Я произвел тогда нехитрые расчеты и неожиданно удивил себя осознанием того, что эта девушка вполне могла быть моей дочерью. Вот какой я вырос уже.

Повертел эту мысль то так, то эдак, снизу на нее посмотрел, сверху, но все равно не понял, что с ней делать, приятной ее считать или неприятной. Оставил, в общем, свою мысль в покое, а затем и вовсе забыл. Сейчас только вспомнил, сам не знаю к чему.

Наверное, к тому, о чем и писал здесь в этом на первый взгляд несколько манерном, но внутренне очень искреннем тексте.

Я писал о том, что рад приходу всякого времени и любого возраста, - но не понимаю, какое отношение имеет это время ко мне, если я родился собой, жил и живу собой, и душа моя никогда не научится реагировать на время. Душа же вообще не при чем! Они же по разным ведомствам числятся! Время, может, и идет, а душа - посмотрите, танцует в луче солнечного света. Никуда не делась, никуда не денется.

А вот и мама пришла с половой тряпкой, сейчас она устроит мне танцы…

Куда ушло советское детство

Был солнечный зимний день, я почему-то остался дома - должно быть, болел, но какой-то приятной необременительной болезнью, в которой главное - не жар или опухшее горло, а сборник американской фантастики и фильм с субтитрами в дневном телеэфире. В тот день сладостное ничегонеделание захватывало даже больше, чем фильм: я лежал, уткнувшись носом в ковер на стене, и разглядывал узоры - черных гусениц на красном фоне, павлиньи перья, самоцветные камни. И тут я услышал голос - вкрадчивый, будто извиняющийся, как бы нехотя сообщавший неприятное известие: «Как вы быстро растете, мальчики, как стремительно вы растете». Я до сих пор не знаю, к каким событиям прошедшего мимо сознания фильма относились слова, и кто их, собственно, пропел, - вероятно, это была песня на финальных титрах, кажется, ее пела Камбурова - но в ту же минуту на меня навалилось неотвратимое, непререкаемое осознание: все, из чего состоит мой неплохо устроенный мир - книжка с рассказами Шекли, ленивые дневные телесеансы, уроки литературы, клубника с дачной грядки, футбол во дворе - все это исчезнет. Быстро, стремительно, навсегда, без возврата. И некуда бежать, и некого просить, хоть в подушку вой - что я и делал, заглушая камбуровские строки.

С появлением поисковой системы Google в мире не осталось тайн - можно найти выходные данные для любой занозы, что годами саднила в подкорке. Так и здесь: набираем слова «Как вы быстро растете, мальчики» - получаем песню из кинофильма «Додумался, поздравляю!», музыка Хренникова, слова Матусовского. То, что эти нехитрые слова, пропетые давнишним зимним днем, до сих пор помнятся как страшный символ инициации, может показаться вдвойне странным - поскольку ничего нового в той хренниковско-матусовской песне не сообщалось. Позднесоветская массовая культура была одержима темой неизбежности, безвозвратности расставания с детством - и последующего мучительного и бесплодного стремления «вновь попасть туда»: узнать, что расставание с детством неотвратимо и трагично, можно было, просто-напросто включив радиоприемник. Все началось с Пьехи - «где-то есть город, тихий, как сон» - и к закату империи расцвело ядовитым декадентским цветом: куда уходит детство, в какие города, детство кончится когда-то, ведь оно не навсегда, и лишь к утру станет зорькой рассветною остров детства, детства моего. Помимо легкой грусти об ушедшем или печального предупреждения о неизбежном, в иных произведениях присутствовала попытка заклясть надвигающийся ужас, мольба о пощаде: прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь. Как известно, прекрасное далеко просьбу услышало и сделало все наоборот.