едва пьяны,

дают - рьяно.

А окрест руля под дождем поля,

большая страна лежит заспана.

Сойдешь - пузыри: шоколад Аленка.

На дороге никого,

ну ни жигуленка.

С горизонта слышится,

как гуляют местные,

они, думаю, не любят,

когда неизвестные.

Надо переночевать,

надо стены и кровать.

Пойдем, поглядим,

может, что получится.

Придержи меня в ладони, Троеручица!

Две продавщицы у магазина:

Нина и Нина.

Та всегда в одном платочке,

та - простоволосая.

Та, которая в платочке,

ей вторая вроде дочки.

И сама навроде квочки,

скучная, белесая.

Ей лет под пятьдесят,

бока в стороны висят.

А на младшей Нине -

розовое мини.

Ножки в сеточку, туфли лодочки,

бусы крупные, гематит,

и когда у нее просят водочки,

она даже в глаза не глядит.

Мы не дышим при ней - как в аквариум,

разеваем бессильные рты,

а когда кое-как разговариваем,

то стыдимся своей срамоты.

И то сказать:

а чего сказать?

И одеты мы все одинаково,

а подходишь к крыльцу покурить -

сядет боком, откроет Булгакова,

и куда с ней такой говорить?

Нас таких мильен, а она, она

да на весь район, почитай, одна.

Народное достояние -

всеобщее сердцестояние.

Очи томные, кудри взбитые,

только в песнях таких воспевать.

Скажешь шепотом: дура набитая,

купишь что - и идешь распивать.

Но однажды вечером

Нина эта самая

удивила нас с друзьями

вот по это самое.

Ну, дождь стеной, аромат пивной,

к голенищам прилипла трава.

Захожу в магазин - а сразу за мной

незнакомые эти два.

Говорят, машина встала, бы досюда дотянуть.

Говорят, смеркаться стало,

где бы ночь перетянуть?

Говорят: помоги, командир,

словно я им картошка в мундир.

То ли вежливые, то ли насмешливые,

просят грамотно, не дерзя,

и отказывать вроде нельзя.

И вот тут-то эта Нина,

да едва ли не звеня,

говорит: а вы, мужчина,

заночуйте у меня!

А товарища у Нинки можно будет разместить,

там немного потеснее, но найдется угостить.

И ко мне, едва ль не впервой.

Я обмяк, как куль неживой.

- Выгоняй, - мне она, - тягача из стойла,

помоги мужикам, дело-то простое.

…Дождь, как был, растет стеною.

Эти два пошли со мною,

эти две надели боты,

прикрутили лампочку,

как всегда после работы,

запирая лавочку.

А жили обе Нины

в домишке - два крыльца,

без мужа, без сына,

без брата, без отца.

На шоссе никого. Над шоссе никого.

Тихо, слышно, как небо клонится,

и над ним беспредельное ого-го,

как далекая чья-то конница.

Где стояла машина - машины нет,

только виден глубокий зубчатый след,

фары тычутся, тьма смыкается,

ничего в ней не отыскается.

И полночи рыскали наобум

по проселкам, полям, обочинам,

по деревням пустым, как похмельный ум,

по урочищам скособоченным.

В городок заехали - никого,

городок проехали - ничего,

фонари горят, тьма не пятится,

ерунда, лабуда, невнятица.

Грузовик - он все-таки не пятак

из кармана выпасть за просто так!

Ночь гудит, как большой арбуз.

Мы застряли в нем вместо косточек.

- А везли-то вы что? - Груз.

…Итальянских партию кофточек.

Если к Нине подобраться под окно,

нам покажут деревенское кино.

Окна кроткие участливо горят,

а под ними разговоры говорят.

Пьют без крайности, скорей соображают.

Да картошечку с селедкой уважают.

А один шофер с гитарой, а второй шофер сердит,

Нинка старшая у стеночки колодою сидит,

как слабый пол,

и глазища в пол.

Нинка младшая хлопочет

и посудою грохочет,

и не хочет, а хохочет, будто вся набекрень,

а шофер, какой не старый,

развлекается с гитарой,

то эдак трень, то другое: брень,

будто мог бы сыграть, да лень.

А по стенкам картинки с актрисами

белотелыми, белобрысыми,

обольстительными, невеселыми,

в длинных платьях со спинами голыми

(только Нинка наша

этих много краше).

В общем, все, чтобы культурно отдыхать.

Жалко только, разговоров не слыхать.

Старший что-то говорит тихо, убедительно.

Бабы слушают его так, что удивительно -

очень уж внимательно.

Похоже, занимательно.

Сквозь старинные герани,

через тюлевую муть

видно, словно на экране,

страшно руку протянуть -

все мигнет и кончится.

Но смотреть не хочется.

Неохота - ну вот и ладушки.

Погасили в дому огни,

покурили вот там на лавочке,

разошлись ночевать одни.

И еще дня три или эдак

они жили, как напоследок.

Днем шатались по дорогам и расспрашивали всех,

в поселении нестрогом вызывая смутный смех:

раз машина закатилась, как игрушка под кровать,

раз судьба отворотилась, то куда ее девать,

о чем при ней разговаривать -

утереться, моргнуть и сваливать.

Молчит молодой,

старший кипятится:

с такою бедой

негде воротиться!

Раз груз повез -

от него ни шагу,

без него, как пес,

я помру, где лягу.

А не лягу сам, так помогут.

Есть такие люди, что могут.

Сказал - и пошел

шелестить листочками,

искать хорошо

под шестью кусточками.

С ума ли сошел?

Из себя ли вышел?

Сказал - и пошел,

кто хотел - слышал.

И по всей округе неутешный зуд:

краденое золото, золото везут!

Или как оно называется,

то, за что в Москве убиваются.

Заходил к ним участковый,

что с повадкой подростковой,

полчаса посидел,

в основном молча:

у того, что поседел,

мол, глаза волчьи,

а что в порядке документ -

так это временный момент.

А вот про того, ну, про молодого,

не слыхать ни одного

недоброго слова.

Весь он тихий - и мы люди тихие.

Но внутри у него

что- то тикает.

Люди смотрят косо

и жужжат, как осы.

…Не у каждого нож за пазухой,

но почти у всех за душой.

Уезжай отсюда, старшой,

по возможности, не запаздывай!

А Нинки, две картинки,

гостей не выдают,

крутятся, как пластинки,

работают уют,

готовят разносолы, и

который день веселые.

И даже Нина старшая

чуть менее уставшая.

А рядом Нинка мелкая

частит секундной стрелкою

и так глядит на Толика,

что дело об одном:

как будто из-за столика

с цветами и вином.

Стали раньше закрываться,

людям некуда деваться,

а за что укорять -

торопятся вечерять.

Хорошо в дому,

если есть спешить к кому.

А народ гудит-гудит,

а народ сердит-сердит:

отчего у нашей Нины,

что ни вечер, именины,

какой уж раз - и все не про нас?

…Ну а если Нинка эта соберется с ним в Москву,

я тогда ее и сам

на бинты порву.

Кудри, кудри белые,

словно неживые,

каждый раз я вижу вас

будто бы впервые.

Что такое в белокурых, бедокурых волосах,

будто я при них на собственных подвешен волосах -

и висю, ничего не делаю.

Кудри голые, очи белые!

Вот как- то раз

разговор угас,

не мычит, не телится,

да и что бы в нем? -

телевизор теплится