После «Люсии», казалось, невозможно было раскручивать ту же историю - но он почему-то смог.

Немногочисленные рецензенты этого фильма первым делом педалируют наготу Анны (хотя счет соответствующих сценок идет на секунды). Я вообще заметил, что в последние годы письменные уверения в собственной озабоченности среди кинообозревателей вроде как считаются недурным тоном - однако надо заметить, что Медем в этом фильме куда менее увлечен сексом, чем его критики. Если «Люсия и секс» действительно был самым откровенным его фильмом, то «Анна» - просто груба. Медем соединяет свое привычное титаническое глубокомыслие с предельной языческой (он все же не за воскресение, но за перегной) чувственностью. В области последней Медем делается все более конкретен, проделав за пятнадцать кинематографических лет путь от любования коровьими глазами до демонстрации конских членов.

Грубостей в «Анне» много - взять хотя бы выклеванные глаза в превратно понятых традициях Лючио Фульчи (в «Люсии и сексе» ротвейлер тоже перегрызал горло ребенку, но это все же происходило за кадром). Я уж не говорю про сомнительную пищеварительную метафору, опоясывающую весь фильм, которая больше подошла бы Кустурице - раньше Медем мыслил изящнее. Он вообще то и дело запрыгивает на чужие территории, чего с ним ранее не случалось (по крайней мере, с такой очевидностью) - так, постылая сцена в блинной, где американизированная Анна смахивает одновременно и на порнодиву Мишель Уайлд, и на актрису Силке из все той же «Земли», вполне могла бы войти в карваевские «Черничные ночи», к вящему ужасу.

Вообще, если разобраться, новый фильм Медема состоит из одних погрешностей. Прескверная драматургия - невнятно прописанный образ Рэмплинг, невесть зачем введенная подруга героини с нелепыми сентенциями насчет того, что все женщины шлюхи, а все мужчины насильники. Все довольно плохо играют - включая птичьи тушки (белки, бегущие вверх по дереву и впечатлившие своим видом даже покойного Кубрика, в свое время удавались Медему лучше). Музыка отвратительная. В довершение в фильме нет ни одного интересного кадра - я никогда не лез с советами по технической части, но даже по моему робкому разумению, нельзя столь неинтересно снимать Нью-Йорк.

Тогда что проку в этом зыбком кино? Оно, очевидно, дурное, но забыть его не выходит. Все дело в том отчаянном обаянии уходящей натуры, которое живо чувствует сам Медем. Он сам - беспокойный. Он сам - эта натура. С его приступами бесцеремонной катарсичности Х. М. в этом фильме напоминает повара, который пытается напоследок закидать специями уже готовое неповоротливое блюдо. Уже пятидесятилетний (вот поразивший меня факт) Медем снова пробует поверить мир своими нехитрыми палиндромами, что у него всегда так складно выходили. И что ему ответить?

Мой друг журналист Ростоцкий любит повторять фразу, которую я ненавижу. Когда я, воспользовавшись всеми известными мне законами логики и риторики, припираю его по тому или иному вопросу к воображаемой стене, он, образованец, как правило, выдвигает последний аргумент-огрызок: «Все сложнее». Мало что приводит меня в такое бешенство, как эта фраза.

Но самое смешное, что Медему на данном этапе иначе не возразишь.