Петру идет седьмой десяток, подтянутый, добродушный, книг совсем не читает, любит рыбалку и баню. В жизни пришлось хлебнуть лиха: его отец оказался во власовской армии, поэтому их с мамой сослали на Крайний Север. Там, в холоде и голоде, он провел детские годы, ходил по домам и просил хлеба Христа ради. Выучился играть самоучкой, всего достиг талантом и зверским трудолюбием. Судьба музыканта в России: путь от сумы до Карнеги-Холла.

После концерта к Виктории, руководительнице ансамбля, подошла дама.

Тонкие кривоватые ноги, короткая кожаная юбка, на пальцах - изумительной красоты перстни, которые в магазине не купишь. Глаз у меня наметанный: сразу распознала, что дама богата и влиятельна.

Так и оказалось. Улла Вайнберг происходит из богатейшей семьи, владеет сетью гостиниц и живет в собственном поместье, что вообще редкость в социалистической Швеции. Улла была в восторге от концерта, предложила музыкантам приехать в Стокгольм, выступить на «русском вечере», который она устраивает по случаю приобретения трех картин Кандинского и пары плакатов Родченко. Кто же откажется?

Вика вида не подала, что обрадовалась от перспективы прокатиться в Швецию, да еще и заработать. Она задумалась и вынула записную книжку: сейчас поглядим, не заняты ли мои музыканты в это время, нет ли у нас других гастролей… «Пожалуй, сможем принять ваше приглашение. Тут я вижу небольшой перерыв между Австрией и Италией».

Молодец, думаю. Грамотно продает себя. Ведь у них давно не было никаких гастролей и не предвидится.

Госпожа Вайнберг откинулась на спинку кресла: «Сколько вы хотите за концерт?» Виктория, вроде бы опытная в таких делах, ответила: «Я думаю, что вы, Улла, знаете, сколько стоит выступление музыкантов такого уровня».

Почему не сказать прямо: хотим столько-то? Боялась, наверно, продешевить. Мое дело маленькое, я переводчица.

Через три недели трое музыкантов и я приземлились в Стокгольме. Гостиница была максимум на две звезды: раковина в номере, а туалет, уж не взыщите, в коридоре. Завтраком кормили в каком-то закутке. Самообслуживание было полное: сам доставай из холодильника мороженые фрикадельки и сам их разогревай в микроволновке. Хочешь яичницу? Яйца в холодильнике, электроплитка - на шкафу. Такого я еще не встречала. В открытом доступе были хрустящие хлебцы, приторное повидло в тюбиках и чай в пакетиках. Когда жуешь этот хлеб, то хруст такой, что уши закладывает. Беседа за завтраком исключена, собеседника не расслышать. Скрипачка, в отличие от остальных, к еде не притронулась, молча сидела за пустым столом. Я давно, со студенческой картошки, заметила, что чем хуже у людей домашние условия, тем больше спеси. Считают хорошим стилем презирать простую еду.

Ладно, думаю, что-то дальше будет.

В четыре часа за нами приехал автобус, и мы отправились на «русский вечер». Особняк восемнадцатого века был ярко освещен. Нарядные гости прогуливались в саду. Программа вечера: осмотр новых поступлений в картинную галерею, концерт петербургских музыкантов, ужин на сто персон. Музыкантов отвели в ротонду - репетировать и переодеваться. Половина гостей была мне знакома: встречались по разным поводам. Меня попросили перед концертом развлечь публику, рассказать что-нибудь про Россию. Минут на сорок, экспромтом. Да ради Бога. Я приехала из свободной страны, и политруков вроде бы больше нет. Правда, в толпе приглашенных я углядела дядю из русского посольства. Зачем-то пригласили. Учтем. Беспроигрышный номер: рассказать, как было раньше (очереди, цензура, блат) и как теперь (сады Эдема плюс свободный выезд), и все будут довольны. Завершить рассказ надо анекдотом про Брежнева. Услышав добрый смех, поблагодарить за внимание и удалиться.

Наконец начался концерт. Играли замечательно. Сверх программы сбацали еще и Чайковского, и Стравинского. Последний номер - соло на балалайке «Липа вековая над рекой шумит». Липа любого проймет. Все в восторге, поздравляют. Успех.

Меня позвали в столовую и посадили рядом с правнуком Льва Толстого. А как же, ведь рассаживали в алфавитном порядке. Всем подали одно и то же: бефстроганов с пюре. Но на серебре. Вина, правда, было много. Перед каждым прибором лежал листок с портретом графа Строганова и видом его дворца на углу Невского и Мойки. Потом подали кофе ни с чем. В одиннадцать вечера гости начали расходиться, а я пошла поглядеть, как там мои музыканты.

Музыканты хмуро сидели в ротонде: их не накормили. Принесли кофе в термосе и оставили одних на чужом пиру. «Ну, и как это называется?» Я сказала: «Это называется черт знает что». - «Тебе деньги для нас не передали?» - «Нет пока». В это время в комнату вошел седой господин, издатель русской литературы, и пригласил нас назавтра на обед, к часу дня. Там же будет и Улла Вайнберг, она тоже приглашена.

«Что вы нервничаете? - успокаивала я своих мрачных товарищей. - Завтра на обеде вам и заплатят. Вы же сами слышали, что наша Уллочка там будет. Все вас хвалят, все очень довольны! Расслабьтесь».

Издатель Фредрик жил в Старом городе, самой красивой и уютной части Стокгольма. Мы вышли заранее и пошли туда пешком. Ни солнечный день, ни средневековые улочки и дома не радовали моих спутников. Все думали об одном. Виктория нервничала больше всех. С трудом я уговорила музыкантов не являться в гости раньше срока, ведь в Швеции полагается являться в частный дом с десятиминутным опозданием. Ни больше ни меньше.

Обедали в комнате с гобеленами и камином. Я несколько раз призывала русских гостей сделать любезные лица: ведь хозяин пригласил в свой дом, кормит и поит, хотя видит их второй раз в жизни. Скрипачка Людмила сидела, как истукан, а Петр Семеныч оживился только тогда, когда хозяин достал из буфета бутылку коньяка. Виктория, единственная из них, кто знала немного английский, подсела к Улле. Я не слышала, о чем они говорили, но чувствовала, что не о том. После обеда перешли в гостиную, где предстояло выпить кофе и откланяться. Улла Вайнберг взяла свой кофе и села отдельно, на диванчик. Петр Семенович крякнул, щелкнул пальцами, сказал хозяину: «Айн момент!» и направился в столовую, где все следы обеда были уже убраны. С ужасом я услышала, как скрипнула дверца буфета и зазвенело стекло. Довольный профессор появился в дверях гостиной с рюмкой хозяйского коньяка: перешел на самообслуживание. Скрипачка, потеряв терпение, отчетливо и громко произнесла: «С места не сойду, пока не расплатятся, буду здесь ночевать».

Я видела, что хозяин начал томиться, а госпожа Вайнберг недоумевает, почему мы так долго засиделись, по этикету пора сматывать удочки. Виктория взмолилась: «Подойди к Улле и спроси про гонорар! Она ни мычит, ни телится. Людка с Петром меня убьют». Я села на диван рядом с Уллой.

- Как дела? Успели погулять по Стокгольму?

- Еще не успели, артисты вчера очень устали. Сегодня собираемся посмотреть город, я им покажу, что знаю.

- Да, хорошо бы. А что это они сидят с такими кислыми лицами? Чем недовольны? Может быть, ждут от меня денег, как ты думаешь?

- По-моему, да…

- Я оплатила им билеты на самолет, оплатила гостиницу. Им мало? Ведь в Петербурге ни о каком гонораре речи не шло!

Я обомлела и не знала, что сказать. Скрипка, балалайка и фортепьяно, не мигая, смотрели на нас. «Ну, так и быть, дам им по тридцать долларов, пусть поужинают в хорошем китайском ресторане. Мне говорили, что русские любят китайскую кухню». Улла вынула три бумажки: 50, и две по 20 и положила их, на мое счастье, в конверт. Я для приличия посидела на диванчике еще три минуты, обсудила с Уллой судьбы демократии и дала знак: поднимайтесь, благодарите хозяина и - на выход. Народ, видя конверт, успокоился. А моя задача была увести их подальше от квартиры, чтоб не устроили международный скандал. Только мы вышли за дверь, на меня набросились: сколько заплатили? «Я не знаю, конверт запечатан. Не здесь же смотреть, Господи! Пошли в парк, на скамеечку».

Немая сцена в парке длилась недолго, долго раздавались проклятия и брань. Скрипачка материла Швецию, Уллу Вайнберг, Викторию, меня. Профессор предлагал поехать домой к Улле и вместо гонорара забрать у нее Кандинского, продать и честно поделить миллион. Виктория так и не решилась признаться, что виновата, побоялась. Я ее не выдала.