Наверное, самый гуманный суд руководствовался тем, что некоторые родители обращаются со своими детьми гораздо страшнее. Избивают, калечат, насилуют. А тут - всего-навсего виноградным напитком «Особый» напоил. И пивом «Охота крепкое». Подумаешь, ерунда какая. Вон, в Индии родители часто новорожденных девочек вообще убивают. Очень дорого потом их замуж выдавать.

Иркутский областной суд в ходе выездного заседания приговорил к 14 годам тюремного заключения 56-летнего жителя города Усть-Илимска, который признан виновным в попытке убийства двухмесячного младенца. 13 января мужчина выбросил из окна своей квартиры мальчика, которого оставила под присмотром своих знакомых 16-летняя мать ребенка, отправившаяся на дискотеку.

В момент совершения преступления обвиняемый находился в состоянии алкогольного опьянения и заявил, что ему надоел плач малолетнего ребенка. Мальчик упал в сугроб и некоторое время пролежал на улице в 40-градусный мороз.

Когда младенца нашли и вызвали скорую помощь, врачи констатировали смерть от переохлаждения. Однако соседка, на руках у которой находился мальчик, заметила, что он еще жив. Вновь вызванная скорая помощь увезла ребенка в реанимационное отделение городской больницы Усть-Илимска, врачам удалось спасти его жизнь. В отношении мужчины было возбуждено уголовное дело по статьям 30 и 105 Уголовного кодекса РФ «Покушение на убийство».

Вот еще одно «детское дело». В ленте криминальных новостей они идут сплошным потоком. Опаивают, избивают, морят голодом, выбрасывают из окон.

Тут два момента интересны. Первое - в данном случае младенец выжил, и пьяное чудовище, выбросившее его из окна, приговорили к четырнадцати годам. А в предыдущей новости младенец погиб, но пьяному чудовищу, напоившему его «ершом», дали всего год. Почему такая разница? Почему тому, который с «ершом», не дали тоже четырнадцати лет, или больше? Наверное, имелось в виду, что один «герой» сознательно убивал, выкидывая ребенка с третьего этажа, да еще на мороз, а другой думал, что ребеночек хлебнет «ершика» и уснет крепким младенческим сном. По-моему, невелика разница. Совершенно не понимаю я этой логики.

И второе - 16-летняя мамаша оставляет своего грудничка знакомым алкашам и идет на дискотеку. Идет танцевать, веселиться, хлестать пиво, заигрывать с дебилами-ровесниками. Каким-то затхлым, заскорузлым, бытовым ужасом веет от этих слов. Шестнадцать лет, мать, дискотека, алкаши. Бесконечный тупик.

Дмитрий Данилов

Воспоминания сестры милосердия о Русско-японской войне. Часть первая

Утро 27 января 1904 года… Кто из нас не помнит его?! Телеграф принес известие, что ночью японцы взорвали наши броненосцы и война началась. В течение нескольких первых дней весь Петербург, казалось, жил одной мыслью, одним чувством, одной тревогой: что-то делается там, за 10 000 верст от нас?

Конечно, первой мыслью моей было записаться в сестры милосердия, и начались мои «хождения по мытарствам», что испытали и хорошо знают столь многие волонтерки. Приходишь записываться в общины, где тебя встречают с явным недоброжелательством и тайной подозрительностью. Мы все были как будто виноваты в том, что вдруг воодушевились патриотизмом и пришли беспокоить общинное начальство. Наконец мне удалось записаться на курсы Георгиевской общины, но надежда попасть на Восток была еще очень туманна.

Итак, я приготовилась терпеливо ждать у моря погоды, как вдруг графиня вице-председательница N-ской общины, узнав, что я так стремлюсь попасть в какой-нибудь отряд, предложила мне причислиться к сестрам, которые уезжали через неделю на Восток.

В одну неделю надо было собраться, причем разрешено было взять с собою лишь маленькую корзинку, небольшой чемоданчик и портплед с подушкой. В воскресенье на первой неделе поста назначен был молебен отъезжающим, и я должна была явиться туда, уже одетая в форму, к одиннадцати часам утра.

Однако отъезд нашего отряда отложился на неопределенное время. Нами помыкали, как пешками: то нас отпускали, то не отпускали; то мы ехали, то не ехали. Лишь 9 мая наш отъезд был решен. Перед этим, дня за два, нас возили во дворец представляться Государыне Императрице Александре Федоровне, имени которой был наш лазарет. Она произвела на нас всех чарующее впечатление.

Наконец настал день 9 мая, холодный и ветреный; дождь лил как из ведра. Отъезжали мы с военной платформы. Эшелон наш состоял из нас и двух других отрядов: финляндского и немецкой евангелической общины. Для меня такой состав был небольшим испытанием. Ехать так далеко среди представителей чужих народностей казалось крайне тяжело. К тому же у меня тогда была глубокая антипатия к немецкой национальности.

Отряд наш состоял из двух врачей, пяти сестер и семи санитаров. До Москвы мы ехали целых полтора суток, все с теми же дождем и холодом. Там мы должны были взять новый поезд, и у меня теплилась надежда, что нас соединят с другими русскими отрядами. Но насмешница-судьба решила иначе. Не только явились к поезду все те же финляндцы и немцы, но еще прибавился целый отряд немецких баронов из остзейских провинций, ехавших санитарами на войну.

После отъезда из Москвы началась собственно не езда, а жизнь в вагонах с определенными часами для вставания, чая, обеда. Утром убирали свое купе, мыли пол, стирали пыль, днем читали, писали и даже вышивали красной бумагой полоски на фартуки с именем общины. Начали понемногу определяться отношения, как между собой, так и с совершенно незнакомыми нам врачами.

Врачи были назначены нам из главного управления Красного Креста. Старшим врачом оказался сравнительно еще молодой человек, акушер по профессии, которому в первый раз приходилось быть уполномоченным отряда. Второй врач должен был занять место терапевта в нашем лазарете. Назначен он был из Харькова, где занимал какую-то должность при университетской лаборатории. С первых же дней между нашими врачами определилось враждебное отношение друг к другу, которое росло и крепло всю дорогу и в Манчжурии дошло до серьезных размеров.

И вот, наконец, мы в Харбине. До получения дальнейших распоряжений нас решили поселить в сестринском общежитии в Старом Харбине. Впечатление, произведенное на нас этим общежитием, не поддается описанию. Трудно было поверить, что этот дом отдан в распоряжение сестер, на обязанности которых лежит в каждой больнице следить за чистотой и гигиеной; до того все было грязно и запущено. Начальства в этом доме не было никакого; распорядителями всего являлись горничная Маша и какой-то унтер-офицер, поставленный туда, вероятно, с целью показать, что все было на военном положении. Против дома, через улицу, был общественный сад с рестораном и музыкой, и так как в общежитии проживало немало волонтерок Красного Креста, не причисленных ни к одной общине и представлявших собою свободных гражданок, - то можно себе представить, какие уже тогда ходили толки и слухи.

Нам отвели маленькую и грязнейшую комнату с пятью койками. С помощью одного нашего санитара мы принялись ее мыть, чистить и приводить в порядок. Мы были готовы терпеливо ждать, пока нас назначат куда-нибудь. Какова же была наша радость, когда уже через два дня пришли врачи и объявили, что мы едем в Лаоян.

Здесь уже чувствовалась близость позиций. На станции была страшная суета, все спали не раздеваясь, лишь сняв грязнейшие сапоги. С этого вечера мы погрузились в неописуемую сырость, пропитывавшую нас насквозь; все было сыро: и белье, и платье, и постель. Сырость испарялась из почты и висела в воздухе. Манчжурские дожди имеют странное свойство не освежать воздуха. Дождь льет как из ведра, а от земли поднимается теплый пар, и становится душно дышать, как в парнике. Здесь мы в первый раз испытали манчжурскую грязь, действительно невообразимую.