Девочка мне нравилась. Я ее, желтоволосую, видел и раньше, на велосипеде. Высокая, костлявая. Всегда у ее колеса бежала собака породы мастиф, путаясь в слюнях. А сейчас девочка выехала мне наперерез без собаки. Мы чуть не столкнулись и спешились. Вряд ли мы заговорили бы когда-нибудь, если бы не дорожный эксцесс.

- Ух ты, - сказала она, ступив двумя босоножками на землю, но крепко держась за руль. - Извиняюсь.

Я, небрежно отставив велосипед за левый бок и придерживая его одной рукой, растянул губы нервно:

- А где твоя собака?

- Собака? У бабушки в Москве. А откуда ты ее знаешь?

- Видел вас.

- И я тебя видела.

Это были смущенные реплики, которые колебало счастье спасения, - чуть-чуть - и мы бы столкнулись, и погребли друг дружку под велосипедами. У Жанны (так она назвалась, мы уже гарцевали на велосипедах, то есть медленно катили) была короткая стрижка, розовые шорты и черная футболка с диснеевским утенком. Светлые глаза. Ей было двенадцать, на год старше меня и выше на полголовы, но одета она была в сладкие тряпочки, уместные для девятилетней.

- Я за арбузом, а ты?

- На станцию. Папу встречать.

- По дороге, - сказал я, улыбаясь снова.

- Че ты подмигиваешь?

- Погода хорошая.

- Ага. Дожди так долго шли. Нас собака достала, вся грязная. Кусок грязи. Из бочки ее поливали, она еще хуже стала. Мама ее в Москву отправила - хоть отмоется нормально. Классно, что все высохло, скажи? Скоро моя Тина вернется, моя лапочка!… Она у нас добренькая, мышку не обидит. Даже не гавкает. Она мое золото! Больше всех ее люблю! А чем ты на даче занимаешься?

- Книжку читаю. «Война и мир». Дождь был, я все отсюда рвался. У радио сидел, переживал. Такие события! Праздник, да? Коммунистов победили. Ты знаешь?

- Ну да, - она поскучнела. - Папа говорит: теперь плохо будет.

- Я даже флаг из простыни сделал. Акварелью покрасил. И на магазине нацепил.

- Так это ты?

- Я!

- Это папа мой сорвал. Говорит, я бы руки поотрывал тому, кто… - она ликовала за отца. - У нас же флаг красный!

- Неа! Бело-сине-красный!

- Правда?

- А я думал, это дождь. А это твой папа? Он что, коммунист?

- Почему коммунист?

- Где работает?

- Много будешь знать - скоро состаришься! В райкоме он работает.

- Значит, коммунист.

Она отвернулась и крутанула педали, обгоняя меня, и вильнула обиженно. Мы выехали на асфальтовую улицу.

- У вас яблок много? - крикнул я в черную спину и желтый затылок.

Навстречу пробежала стая собак, пять бездомных, увлеченных призрачной целью, и равнодушных к нам. Одна собака, угольная, бежала, прихрамывая, я оглянулся - и она оглянулась, репей на тревожном ухе. Невидимый Лев Толстой почесал бороду.

- Яблок в этом году много, - заявила Жанна по-взрослому, мы опять поравнялись. - Арбузик хочешь? А я дыню люблю. Она сладкая. В арбузе - одна вода!

- Посторожишь мой велик?

- На станцию не опоздаю? Пять минут осталось.

- Щас, мигом…

Внутри магазина было безлюдно. Несколько старух. Прилавки под стеклом поблескивали стальными проплешинами пустот. За прилавком громоздились футбольные мячи арбузов и регбийные дынь, но про регби я еще ничего не знал. Взял плод, важно постучал по теплой кожуре, повертел сухой хвостик. Дома мне выдали денег только на арбуз, иначе джентльменски я бы забрал и дыню - желтой девочке.

В магазин вошел враг.

Его звали Сире. Полудурок, необычно вечно бледный. Лет тринадцати, бескровная ухмылка, прищуренный глаз. Говорят, однажды в грозу он упал на землю и заблеял: «Сире-е-е!», с этих пор и приклеилось к нему прозвище. Он яблоками недавно через забор в меня кидался, подгнившими. Материл сквозь щели забора. По-настоящему мы с ним еще не сталкивались. Вот с моим приятелем дачным Алешкой они уже столкнулись. Весной. Сире чистил талый лед, а Алеша мимо шел, и Сире его долбанул лопатой по лицу. Приветливо. Не острием, тыльной стороной.

Заплатив, я быстро пошел к выходу с арбузом у живота.

- Постой, пельмень.

- Я не пельмень.

- Чего ты сказал?

Мы уже стояли на улице, трое.

- Я не пельмень.

- Дай прокатиться, - он безошибочно выбрал мой велосипед, встряхнул со звоном, пока я пытался втиснуть арбуз в пакет.

- Отпусти! Не твое! - сказал я, ненавидя его, себя и девочку-свидетельницу, и этот оскорбительный август, моментально скисший и затошнивший. - Ты что, дурак? - добавил я, дразня, и выронил пакет. - Сире…

- … твою мать, ты как меня назвал? - враг отшвырнул велосипед и свирепо пнул колесо.

- Прекратите! - закричала Жанна. - Мне на станцию надо.

- Арбуз дай попробую, - ласково пропел он, наступая, темный глазок был пытливо узок. - Дай, кусочек отрежу, - он вытащил из кармана черных треников синюю пластмассовую рыбку, тотчас выплюнувшую лезвие. - Отрежу кусочек и отпущу. Дай, ну дай! - он клянчил, приближаясь быстрее, чем я отходил. - А ты, правда, карате знаешь? Твоя мать моей хвастала. Покажи прием!

Лезвие ножа спряталось, но это не обрадовало, потому что в ту же секунду белое лицо врага, вялое, собралось, сжалось, губа брезгливо задралась.

- Ты че мне хамил, а?

- Отойди, - я толкнул его в грудь, отрицая толстовство.

- Ты так со мной, пельмень?

- Хватит! - закричала Жанна, но уже как-то возбужденно, кокетливо, будто сие есть поединок в ее честь.

Я отступил на шаг, прикрываясь арбузом, и со всей силы швырнул его под ноги. Гол! Шар взорвался. Плеснул мокрым жаром. Хороший я выбрал, спелый.

Мы все смотрели на арбуз.

- Гад, ты же мне штанину изгадил! - первым очнулся враг, и взмахнул ногой.

Я поставил блок рукой, а левой стукнул ему в скулу. Он навалился, вцепившись в горло, и мы упали. Удалось его перевернуть, вырваться, но он поставил подножку, я грохнулся, он навалился снова, долбанул в ухо. Мы катались, он был крепче. Вернулись, катаясь, к разгромленному арбузу, скользкие полушария лопнули на несколько ломтей под нами, Жанна ворвалась в слепую кашу, беспорядочно царапаясь, потемнело, боль, удар, еще… Взмолился Льву. Николаевичу Льву. Не буквально Льву Николаевичу. Но, погруженный всем этим августом в толстовский контекст, я обморочно взмолился об избавлении, и адресатом мольбы не мог быть никто, кроме Толстого.

Врага отдернуло.

- Удавлю! - рокотал голос свыше, подобный пролетающему самолету.

Я вскочил.

Сире с искривленным мокрым лицом болтался в объятиях мужика. Враг мой хрустел из чугунного зажима. Мужик качался в сером костюме, однако измятом, заляпанном, как будто сам недавно дрался. Не разжимая объятий, он шатался вместе с моим врагом. Оглушительно пахло выпивкой. Жанна вертелась, вереща задорным голоском примерницы:

- Папочка, он на нас напал! Этот козел…

Враг полетел в сторону, в траву, мы шли. Замедленно, как подводники. Мы с Жанной вели свои велосипеды. Я запрокидывал голову (нос расквашен) и прихрамывал. Мужик шатался, потный, жилистый, похожий на индейца, бормотал и напевал.

- Видишь, какой он у меня сильный! Настоящий герой! - шепнула девочка, и, заискивая, спросила: - Как там в Москве, папуль? Как Тиночка наша?

Мужик ступал, трудно, важно, темноволосый, в нем гуляло море вина.

- Все, Жанночка, нет больше у твоего папы работы… - он остановился, мы заглянули ему в лицо. Взгляд его косо и страшно разбежался, сосредоточился в углах глаз. Этим диковинным взглядом он уткнулся в зелень по краям дороги, словно обдумывал сразу две каких-то далеких, трудных, боковых мыслишки, пытаясь слепить из них одну главную.

Выдохнул. Пошел дальше, наборматывая, петляя мутным взглядом, иногда опираясь на дочку. Серые брюки его были выпачканы едко зеленой травой, а серый пиджак покрашен желтоватым куриным пометом. Коммунист августа 91-го года. Жребий опрощения…

- Пап, ты настоящий герой!

- Простой, как Лев Толстой… - прогудел мужик неожиданно благодарным голосом и хохотнул.

А я в который раз ужаснулся тому, что все слова и мысли на свете связаны.