Медленно-медленно, почти бесшумно, по рельсам, параллельно тянувшимся рядом, в том же направлении — на восток — выплыл еще один состав. Мимо, как в замедленной съемке, двигались вагоны, вагоны, вагоны… Соседний поезд начал останавливаться, и прямо напротив Веки встала открытая платформа. На ней сидели, закутанные в пледы и одеяла, Иешуа, Сося-Хая и Берта.

Послевоенный Киев возвращался к жизни. Изуродованный Крещатик лежал в развалинах. Улицы, оскверненные коричневой чумой, зияли провалами взорванных домов. Бабий Яр сочился незаживающей кровоточащей раной. Но на кручах Днепра уже зеленели тугой молодой листвой деревья, обрамляющие купола Киево-Печерской Лавры, уже выбросили победным салютом свечи цветущие каштаны, уже возвращались в родной город беженцы.

Старый дом на Боричевом Току уцелел. Брошенный своими обитателями, он верно и преданно ждал их возвращения, вздыхая по ночам пустыми печными трубами, постанывая от сквозняков окнами с выбитыми стеклами, поскрипывая рассохшимися ступенями деревянной лестницы. Дом не дождался многих: пропал без вести Борис, Олин отец. Погиб под Ленинградом Димкин отец Григорий. Остался в мерзлой кладбищенской земле в далекой Сибири Иешуа. Он лежал под православным крестом, сколоченным из сосны, точно таким же, как и над сотнями других могил. Иных памятников здесь не знали и муками сомнений не терзались.

Дверь в квартиру была заперта. Усталые путники стояли перед ней. Сося прижалась щекой к разорванной в лохмотья клеенке, которой она была обита, и тихо сказала:

— Вот мы и дома…

Века поднялась на один лестничный пролет в дворницкую, в надежде, что там есть кто-нибудь, знающий, как попасть в квартиру. На стук выглянула Дуся, довоенная дворничиха.

— От, ходят и ходят, — недовольно пробурчала она, но, вглядевшись в исхудавшее лицо Веки, всплеснула руками:

— Ой, серденько мое! Прыихалы! А де ж ваши все?

И, не дожидаясь ответа, затрусила вниз.

— Ой, Сосенька! Берточка! Живы! Счастье-то какое! А то уже многие возвернулись: и Мира Наумовна, и Паша-рыбачка. И эти, из флигеля — Рахиль с сыночком. А вас усе нэмае. А де ж малэнька наша?

— Так вот же она, Дуся, — смеясь и плача, подтолкнула Олю вперед Берта.

— Серденько мое! Яка ж ты стала! Цила дивчина, хоть весилля гуляй. А сам-то? Сам-то где? — заволновалась дворничиха.

Сося молча посмотрела прямо в глаза Дусе и тихо-тихо, едва заметно покачала головой, словно баюкая нестерпимую боль. Дуся так же молча притянула ее голову к своему плечу и бережно гладила по тонким седым волосам. Так они стояли, обнявшись, пока дворничиха не спохватилась:

— Ну, досыть стоять. Вы с дороги, устали. У вас туточки молодка живет, с дитем. В их дом разбомбило, так я думала: хай поживуть. Не на улице ж им быть.

И забарабанила кулаком в дверь:

— А ну, Зинка, отчиняй! Хозяева прыихалы!

— Хто там? — послышался недовольный женский голос.

— Отчиняй сей же час! Хозяйки с эвакуации вернулись! — громко закричала Дуся.

Послышался лязг металлических засовов и дверной цепочки. Дверь распахнулась. За ней, уперев руки в боки, стояла сдобная бабенка, а из-за ее крутого бедра выглядывала лохматая головенка маленького мальчика.

— А! Явились! — пошла она в атаку. — Все одно не съеду! Мне деваться некуда! Я с дитем! А муж мой пал смертью храбрых! У меня и похоронка есть! Там все прописано! Смертью храбрых, понятно?

— Понятно, конечно, — спокойно произнесла Берта. — Да вы не волнуйтесь, пожалуйста. Никто вас на улицу с ребенком гнать не собирается. Дайте нам возможность войти.

— Возможность! Пожалуйста! Ишь, какая интеллигенция выискалась! И не надейтесь, что я вам жилплощадь освобожу! Меня этими хитростями не обманешь! Видали мы таких! — И, продолжая орать, Зина втолкнула сынишку в комнату и захлопнула за собой дверь с такой силой, что в глубине квартиры звякнуло стекло.

— От скаженна баба! — возмутилась Дуся. — Ну, ничого, заходьте, я вам зараз керосинку принесу, кипьятка с дороги попьете. А вода в колонке чи есть, чи нема. Иди сюда, Оленька, ведро дам.

Сося растерянно смотрела на дочерей.

— Что же нам делать?

— Пойдемте домой, мамочка, — Берта устало махнула рукой. — Вернется Лиза с фронта. Ей, наверное, тоже льготы полагаются, как фронтовику. А там жизнь покажет. Может, устроим как-нибудь наших квартирантов.

— Действительно, куда же деваться бедной женщине? — поддержала сестру Века. — Сейчас всем тяжело. Поживем — увидим.

И женщины переступили порог родного дома.

Лиза вернулась поздней осенью, после окончания войны с Японией. Она вместе со своим госпиталем оказалась в далекой Маньчжурии. Оля к тому времени уже ходила в восьмой класс женской школы. Века сшила ей темно-синее суконное платье, перелицованное из довоенного бабушкиного пальто, а Сося, вспомнив уроки монашек, связала крючком белые воротничок и манжеты. Оля превратилась в худого голенастого подростка. Если бы не платье, ее можно было принять за угловатого мальчишку: плоская спереди и сзади, с длинными ногами-палочками, она ничем не напоминала барышню. Между родными ходила шутка: если бы «Девочку с персиками» Серова месяц не кормить — была бы вылитая Оля. Огорченная Века безуспешно пыталась приладить хотя бы бант к ее коротким вьющимся волосам: лента скользила, развязывалась и никак не вписывалась в мальчишеский облик. Лишь огромные, как чайные блюдца, карие Олины глаза давали еле уловимую надежду на то, что девочка со временем выровняется и станет хоть немного симпатичнее.

Лиза, вернувшись с войны, только руками всплеснула, глядя на своего гадкого утенка. Она привезла военные трофеи: шелковый японский зонтик от солнца с деревянными спицами и ручкой, нефритовый зеленый веер с перфорированным краем, пару ярких кимоно с экзотическими цветами — все вещи совершенно необходимые в трудном послевоенном быту. Им, конечно, больше бы пригодились хоть пара банок тушенки, но какая разница! Лиза вернулась! Нужно было начинать привыкать к мирной жизни. И они привыкали. Лиза, демобилизовавшись, устроилась на работу фельдшером в мужскую школу. (Старшеклассники частенько симулировали мифические болезни, лишь бы под любым предлогом попасть в медпункт и посмотреть на удивительную красавицу-медичку, хотя она им в мамы годилась.) Берта по-прежнему работала на своем заводе, а Века устроилась экономистом в санэпидемстанцию. Общение с врачами-эпидемиологами стимулировало у нее, и без того необыкновенно аккуратной, маниакальное стремление к стерильности, абсолютно несовместимое с реальностью.

Вскоре после возвращения Лиза пошла в домоуправление. Управдом внимательно изучил документы и сказал:

— Вы, конечно, все права на квартирку имеете. Тем более что вас там пять душ прописано. Но посудите сами, голубушка, куда я вашу жиличку дену? Может, пусть пока поживет?

Лиза вздохнула. Потесниться было не трудно. За войну так намыкались — рады были любой крыше над головой. Труднее было смириться с Зининым склочным характером. Но она, наверное, не виновата. Это у нее, по‑видимому, такая форма самозащиты. Да и куда ей идти с ребенком, в самом-то деле?

— Ладно, пусть остается! — решила Лиза.

— Вот и славненько! — обрадовался управдом. — Я вам на днях солдатиков демобилизованных пришлю, они помогут стеночку разгородить.

Рабочие и в самом деле пришли, правда, не «на днях», а через два месяца, и построили кирпичную стенку, разделившую большую квартиру пополам. Сосе с дочерьми осталась узкая, длинная, похожая на пенал, прихожая (она же по совместительству кухня); темная проходная комнатка, освещавшаяся только электрической лампочкой, и огромная комната с двумя окнами, выходящими на горку, которую венчала Андреевская церковь. Все эти помещения располагались анфиладой, а огромная, под потолок, печка выходила одним боком в парадную комнату, а другим — в темную.

Теперь бывших владельцев большой квартиры и новоявленную квартирантку объединял лишь крошечный коридорчик-предбанник.