Нина смотрела на морщинистые старые стены и видела летнюю, солнечную, былую картину, оживляющую цвета, запахи и звуки.

Окна на всех трех этажах распахнуты настежь.

Теплый ветер колышет белые занавески — тюлевые, кисейные, батистовые, вязаные; вышитые, украшенные кружевами, обшитые оборками.

На подоконниках стоят горшки с геранью и лилиями, розами и алоэ.

А из-за занавесок летят звуки.

Из патефонной трубы потрескивает: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…»

Из-под иглы граммофона вырывается: «Я безумно боюсь золотистого плена Ваших медно-змеиных волос…»

Из черной тарелки радио тревожно летит: «От Советского Информбюро…»

Проигрыватель напевает: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою…»

Магнитофонные бобины хрипят: «Эх, ребята, все не так. Все не так, ребята!»

На третьем этаже слышны гаммы под неуверенной детской рукой. Педантичный голос приходящей учительницы монотонно бубнит: «и-раз, и-два, и-три…»

А из Лелиных окон несутся ликующие крики: «Го-ол! Го-о-ол!» — дядя Миша с соседями смотрят футбол.

Облокотившись на подоконник, выглядывает из окна бабушка Лиза, следит, чтобы с трехлетней Ниной, разложившей на траве кукол, ничего плохого не случилось.

И плывет старый дом, как корабль, качаясь по волнам памяти, вздымая белые тюлевые паруса…

Тугая заржавевшая пружина подалась, и дверь, впустив их в подъезд, захлопнулась. В подъезде было темно, но Нина, наизусть помнившая полустертые ступени, уверенно поднялась по лестнице, одной ладонью лаская деревянные перила, а другой крепко держа Гришу за руку.

Квартира была не заперта. После промозглой уличной сырости внутри неожиданно оказалось тепло: видимо, забыли отключить горячую воду, и батареи парового отопления вхолостую обогревали пустынное жилье. Нине на секунду показалось, что дом решил их согреть.

В квартире было чисто. Аккуратная Века напоследок тщательно вымела желтые плашки паркета и даже прислонила к стене в углу стертый веник, словно собиралась вернуться.

Пустые стены с выцветшими обоями хранили прямоугольники первозданных ярких красок, которые когда-то были прикрыты картинами. Нина шла вдоль стен, касаясь их рукой: вот здесь висел пасторальный пейзаж с отарой овец, освещенных красным закатом; здесь — портрет никому не известной молодой матери с младенцем на коленях; здесь — ирисы, вышитые неумелой рукой мамы; здесь — искусные вышивки бабушки Лизы.

В углу по-прежнему стоял древний буфет, слишком громоздкий для современной малогабаритной квартиры, переживший три революции и дождавшийся хозяев из эвакуации. Украшенный кокетливой резьбой и цветными стеклышками многочисленных дверок, он был все так же крепок и надежен. Когда-то в его недрах хранились посуда и столовое серебро, а в самом большом отделении, надежно укрытом глухими дверцами, обычно на двух-трех блюдах лежали бабушкины пироги и печенье.

Справа, в узком отделении, Века держала первую клубнику, посыпанную сахаром. Сюда, привлеченные запахом, милитаризированным нескончаемым строем шли черные муравьи, а Века ставила на их пути розетки из-под варенья, наполненные разведенной борной кислотой.

Открытые полки устилались накрахмаленными салфеточками, на которых красовались «предметы роскоши». К ним относились фарфоровые игрушки: заяц-футболист, занесший лапку над ожидающим удара мячом; девочка-швея, прилежно трудящаяся над тканью более полувека; эскимос с рыбой, намного превышающей размеры счастливого рыбака; просто ежик; тигр, крадущийся в невидимых джунглях.

В центре когда-то стояло главное украшение: медная женская фигурка, которую почему-то называли Хозяйкой Медной горы, крепко держащая обеими руками у себя над головой зеленую вазу с волнистым краем. К приходу гостей вазу обычно наполняли фруктами, причем непременно с одной стороны якобы непринужденно свешивалась виноградная гроздь, придающая завершающий штрих общей картине и выполняющая роль аллегории изобилия.

В нижних отделах хранились прозаические банки со скучными крупами и скромная каждодневная посуда. Парадная, надменно ожидающая своего звездного часа, гордо стояла за стеклянной дверцей в отделении слева. Хрустальные графинчики, вазы, рюмки и прямоугольные блюда обычно не выставлялись напоказ, но, поставленные на белую скатерть по случаю большого приема, тут же начинали обрадованно сверкать резными гранями, отражая свет электрической лампочки, сияющей из-под шелкового оранжевого абажура.

Напротив буфета стояла старая тахта, много лет назад сломавшая ножку, которую заменял деревянный протез-чурбачок. Экономная Века тахту все же оставила, застелив ее на прощание вытертым, но чистым и даже заштопанным покрывалом.

Верная тахта приняла Нину и Гришу, послушно поддавшись мягкими пружинами, уплыв вместе с ними далеко-далеко, туда, где нет разлуки, где целую вечность длится нежность, где перехватывает дыхание от бесконечных поцелуев, где печаль и страсть сливаются воедино.

Где-то над их головами глухо хлопала забытая форточка. И надо бы встать, закрыть надоедливую створку, но не было сил оторваться друг от друга…

В воскресенье Нина проснулась, как всегда, рано. Дети, трехлетняя Лиза и семнадцатилетний Илюшка, спали в своих комнатах. Никогда не умевшая вскакивать, едва открыв глаза, она сонно потянулась. Какое блаженство — никуда не спешить.

Нина лениво скользила взглядом по спальне. Андреевская церковь привычно возносилась в предгрозовое небо с акварели на стене. Счастье, что они не поддались повальной моде на евроремонт, обезличивающий дом и делающий его похожим на другие, как оловянные солдатики из одной коробки. Эти сверхсовременные ремонты изгоняли из стен душу и лишали старых вещей, устоявшегося беспорядка, навсегда вытравливая память о грустных и веселых событиях в жизни семьи.

А теперь еще приспособились выбрасывать книжные шкафы вместе с содержимым, заменяя их хрупкими горками, в которых, наряду с фарфором, выделялась полка для нескольких книг. Но только чтобы обложки непременно гармонировали с цветовым решением комнаты. И что это за дом без книг? Все равно что без детей. Без любви. Без тепла.

Нине иногда казалось, что в стерильно-модерных домах, с интерьером, тщательно продуманным дизайнерами, невозможно испытывать нормальные человеческие чувства. А у нее все не так. Вещи новые вперемешку со старыми, к которым прикипело сердце. С ними связано столько воспоминаний…

— Опять решаешь вселенские проблемы? — в приоткрывшуюся дверь заглянул муж. — Вставай, соня. Кофе готов. Или тебе сюда принести?

— Нет, спасибо. Сейчас приду.

Из кухни действительно распространялся «чарующий аромат настоящего кофе», как с маниакальной настойчивостью через каждые полчаса восторгался с экрана стареющий актер-супермен.

Нина нашарила под кроватью тапки, накинула уютный махровый халат и, позевывая, поплелась в кухню. Утренний ритуал наслаждения кофе, сваренным мужем по его личной технологии из свежемолотых зерен (а не растворенный из пережженного порошка, который предлагался с экрана. Интересно, а сам актер его пьет?), был завоеван в многолетней борьбе за право посидеть пятнадцать минут в тишине. Дети, периодически пытавшиеся заявить свои права, беспощадно изгонялись и в конце концов смирились с тем, что родителей в это время лучше не трогать.

Это были лучшие минуты. Скоро все проснутся, каждый начнет требовать внимания и немедленного разрешения насущных вопросов. А пока можно спокойно сидеть и разговаривать.

Телефонный звонок, неожиданный в такую рань, вызвал чувство досады. Кому это не спится? Нина недовольно посмотрела на мужа. Может, не брать трубку? Но звонки настойчиво разрывали утреннюю тишину. Пожав плечами, красноречиво кивнула на аппарат: «Отвечай, теперь уже никуда не деться». Муж взял трубку:

— Да! Слушаю!

Некоторое время он действительно слушал невидимого собеседника, а на вопросительный взгляд Нины недоуменно поднял брови: мол, понятия не имею, кто бы это мог быть.