Он был поздним ребенком. Когда родился, отцу было пятьдесят два, а матери — сорок один. Первый муж матери погиб на фронте, а единственная дочь умерла от дифтерии; вся довоенная семья отца — жена и трое детей — лежали в Бабьем Яру.

Гришенька стал их единственной отрадой, утешением и надеждой на старости лет. Отец был прекрасным портным, мастером по созданию мужской одежды. Целыми днями он официально работал в ателье, а вечерами — неофициально — дома. Постоянно сидел, скрестив ноги по-турецки, склонившись над сукном или габардином. Ему относительно редко попадался в руки отрез достойной ткани, с большим трудом раздобытой заказчиком. В таких случаях старый портной загорался, ласкал ткань пальцами, скрюченными артритом, и радовался, как ребенок: «Из этой ткани? О! Из этой ткани ви получите бруки, как у Ротшильда!»

Мать Гриши служила на почте. Родители были простыми людьми, поэтому невероятно гордились достижениями в учебе своего вундеркинда. Отец, поставив еженедельную подпись в дневнике, торжественно возвещал, подняв вверх палец: «Этот мальчик? О! Этот мальчик далеко пойдет, я вам говорю!» И счастливые родители смеялись, предвкушая, каких высот достигнет их мальчик.

А пока что он учился в шестом классе и, с легкостью находя изящное решение сложных математических задач по программе десятого класса, думал не о высшей математике, не о карьере виртуоза-скрипача (хотя послушно ходил в музыкальную школу со скрипкой в футляре), а о медицине. Он мечтал стать хирургом, и все вечера напролет изучал толстые анатомические атласы, мгновенно запоминая волшебные классические латинские названия.

Безмолвное рабское обожание новенькой его нисколько не раздражало, наоборот — он сам с интересом поглядывал на хорошенькую и начитанную Нину.

Катастрофа, как и все стихийные бедствия, разразилась внезапно. На продленке играли в «догонялки». Шумные и разгоряченные шестиклассники с азартом носились друг за другом, стараясь непременно догнать и хлопнуть по плечу убегающую жертву. Несколько мальчиков погнались за неповоротливой Ниной и загнали ее в угол возле столовой. Девочка, прижавшись к стене, махала руками и ногами как ветряная мельница, инстинктивно обороняясь.

Внезапно Шурик Ройзман покраснел и холодно процедил:

— От тебя я такого не ожидал! Пошли отсюда, ребята!

И мальчики, отойдя в сторону, собрались кучкой вокруг возмущенного Шурика. Потом, обдав ничего не понимающую Нину душем ледяного презрения, гордо удалились. Вскоре вся мужская половина класса была введена в курс дела и стала смотреть на нее, как на пустое место. Когда она робко попыталась выяснить, что же все-таки произошло, один из мальчиков бросил свысока:

— А ты, оказывается, развратная!

Развратная! Вот это новости! Да что же она такого сделала, в самом-то деле? Потихоньку сбегала в туалет и проверила, не отстегнулась ли подвязка на чулке или не оторвалась ли пуговица на груди, но все было в порядке. Нина ничего не понимала и только плакала от ужаса происходящего. Несколько дней ее буквально бойкотировали, ничего не объясняя и только шушукаясь по углам. По небрежным кивкам в ее сторону она догадывалась, что о ее безнравственном поведении рассказывают очередному непосвященному. Перешептывания и недомолвки вконец измучили ничего не понимающую жертву недоразумения.

Наконец она подкараулила Шурика после уроков и потребовала объяснений. По его туманным иносказаниям она наконец поняла, в чем дело. Оказывается, защищаясь от своих преследователей, она якобы ударила Шурика коленом туда, куда мальчиков бить нельзя. Нина пришла в неописуемый ужас. Неужели они в самом деле вообразили, будто Нина знает, что у них есть ЭТО место? И что ТУДА можно бить? И вся школа теперь знает, что Нине известно про ЭТО место? Но ей, честное слово, даже в голову не могли прийти такие ужасные, грязные, распутные мысли!

Развратница Нина готова была сквозь землю провалиться. Она потеряла сон, покой и даже аппетит. Бабушки всполошились: «Девочка заболела!», стали измерять температуру. Но даже им Нина стыдилась признаться в том, что произошла чудовищная ошибка, ее не так поняли, оклеветали, оболгали! И как бы она объясняла происшествие неискушенным бабушкам? Они-то точно даже не поняли бы, о чем идет речь.

И тут неожиданно явилось спасение в виде Гриши. Он подошел к Нине на перемене и громко, так, что все слышали, сказал:

— Не обращай внимания на всякую ерунду. Я поговорил с ребятами, им какая-то глупость показалась. Все уже забыто.

Нина подняла на спасителя свои кошачьи зеленые глаза, полные слез, любви и благодарности. А он продолжал:

— Я вот что хотел спросить: хочешь в туристический кружок?

Хочет ли она? Да она пойдет за Гришей не то что в кружок, а куда угодно! Нина утвердительно кивнула.

Только страстная любовь могла заставить Нину терпеть невыносимые походные тяготы. Самое удивительное, что бабушки, трепетно ее берегущие, почти без колебаний и длительных уговоров разрешили ходить в походы с ночевками, вначале с субботы на воскресенье, а затем и на каникулах. У других ребят проблем с родительской опекой было гораздо больше. Их не пускали, уговаривали, запрещали. После бурного родительского собрания, на котором с пламенной речью выступил руководитель кружка, восхваляя дали, высоты и широты, которые предстояло покорять детям, попутно добиваясь избавления от простуд, а также расширяя свой кругозор, большинство родителей скрепя сердце согласилось.

Рюкзак был неподъемным. В нем лежали аккуратно сложенный спальник, помещенный ближе к толстым лямкам, чтобы не натирать спину, запасная одежда и обувь; мелочи: расческа, зубная щетка, паста, мыло; продукты: крупы, тушенка, сгущенка, чай, сахар и прочее; ложка, миска, кружка и множество других ценных вещей. Сверху болтался, позвякивая, котелок, а у самых выносливых мальчиков еще и скатанная в тугой рулон палатка. Со всем этим скарбом нужно было проходить в день десять-двенадцать километров, останавливаясь на привалы, разумеется, а вечером, когда все тело ныло и болело от изнуряющей усталости, нечего было и думать об отдыхе — измотанным путникам предстояло ставить палатки, разводить костер и готовить в закопченных котелках ужин. И только поздней ночью, при свете звезд и умиротворенно потрескивающего костра, можно было спокойно сидеть и петь под гитару чудесные песни Визбора, Окуджавы, Высоцкого…

Нине было очень тяжело. Избалованная домашним комфортом и не выносившая физических нагрузок, она страдала от длинных тяжелых переходов, комариных налетов, обязательной утренней зарядки, умывания ледяной водой, ворочанья в тонком спальнике на колючих еловых лапах, примитивной еды, капризов погоды, усталости, жажды, каменной тяжести рюкзака и неудобной обуви, сбивавшей ноги до крови.

Но! Вышеперечисленные ужасы искупали два обстоятельства. Первое — Гриша. Нина была готова терпеть все что угодно, в прямом смысле идя за любимым на край света. В тщедушном теле мальчика таилась несгибаемая воля. Ему, пожалуй, было намного тяжелее, чем более сильным товарищам, но он никогда не жаловался, не требуя никаких поблажек, и даже находил в себе мужество помогать вконец выбившейся из сил Нине, упрямо перекладывая из ее рюкзака в свой неудобные консервные банки.

Второе — кругозор! Зимние каникулы были посвящены путешествию по Крыму, куда кружковцы доехали на поезде, а потом пешком обошли несколько городов на побережье и, добравшись до Ялты, изображали опытных альпинистов на склонах Ай-Петри. Весной бродили по городам Золотого кольца, а летом целый месяц путешествовали по Волге, где пароходом, а где — пешим ходом, до самого Рыбинска.

Но никакие красоты исторических памятников и пейзажей, никакая романтика суровых и нежных песен под гитару у костра не могли сравниться для Нины с возможностью постоянно видеть своего единственного, любимого, ненаглядного Гришу.

Путешествие по Волге было не слишком тяжелым. Пешие переходы постоянно перемежались отдыхом на теплоходе, да и ребята незаметно сплотились, помогая друг другу.